Обреченный на смерть (СИ) - Романов Герман Иванович

Возницы были не обычные, которых торопецкий купец брал с собою в дорогу. В них вошел весь первый десяток телохранителей, оружие везли с собой, благо хватало на каждого пистолей или фузей. Да и ножей было по нескольку — орудовали ими в этом мире как спецназовцы в той, а может и лучше. Многих ухваток, какие можно использовать в схватке Алексей просто не знал, а потому не сомневался, что если пойдет резня, то любому противнику мало не покажется.

Сам царевич являлся «купецким приказчиком», как и капитан — в образ пришлось входить пару суток в Торопце, даже день помогать торговать в лавке настоящему продавцу. И только тут Алексей осознал, как ведутся продажи, когда целью является желание сбыть неликвидный товар покупателю по пристойной цене. И как уходят от налогов, а ведь здесь фискальная служба была намного более дотошной, чем в его мире, старательно добиваясь, чтобы у верноподданных в карманах было как можно меньше денег.

Сам город, расположенный в болотно-озерном краю понравился — пара тысяч жителей, было трудно представить, как двадцать лет тому назад в него буквально вбили на постой пять стрелецких полков. От жизни в таком захолустье озверели сами стрельцы, не поучавшие положенных им денег и кормовых. В каждый двор поселялось полторы сотни стрельцов, от житья с которыми взвыли хозяева. Кормовых денег в размере десяти алтынов и четыре деньги едва хватало на две недели — дороговизна была страшенная.

После долгой службы в Азове стрельцов отправили прямо сюда, им запретили приходить в Москву, хотя это было вопреки правилам и сложившимся традициям. Ведь находились на службе год, после которого служивые распускались по слободам для отдыха и «прокормления». А тут на целых три года растянулась их служба — гибли при осаде Азова, терпели лишения в походе, умирали от болезней, падали без сил, когда волокли струги по Донну против течения, и в конце их загнали в Торопец, как в тюрьму, лишив денег и пропитания, отказавшись заменить несчастным одежду.

Так что, если разобраться в этом деле спокойно, то царь и его сановники сделали все от себя возможное, чтобы мятеж обязательно произошел. Для чего всячески провоцировали и утесняли стрельцов — а ведь до окончания Великого Поста 1698 года они лишь униженно просили выдать им все положенное. Но чаша терпения понемногу переполнилась, и долго сдерживаемый гнев выплеснулся наружу.

И восстало не четыре полка — Федора Колзакова, Ивана Черного, Афанасия Чубарова и Тихона Гунтертмарка, как было описано в романе Алексея Толстого, а пять — на постое находились и две сотни из сводного полка Головина — всех вместе примерно две с половиной тысячи стрельцов. Мятежники дошли до Ново-Иерусалимского монастыря, где были встречены «потешными» гвардейцами, солдатами Бутырского и Лефортовского полков, дворянской конницей, которую смогли ополчить. И при тройном перевесе в силах, да еще имея 25 пушек — правительственные войска целый час не могли сломить сопротивление стрельцов, у которых было ничтожное количество пороха. Потеряв убитыми и раненными более шести десятков человек, оставшись без пороха, фактически обезоруженные и морально сломленные поражением, стрельцы стали разбегаться — их ловили и связывали.

И начался сыск — 56 «пущих заводчика» повешены, семь десятков отправлены в Преображенский Приказ под пытки, полторы сотни нещадно выдраны кнутом. А почти две тысячи сдавшихся стрельцов отправлены в тюрьмы по дальним гарнизонам, городам и монастырям, где умирали десятками от голода и жестокого обращения.

В августе Петр вернулся из-за границы и показал недовольство — царь считал, что со стрельцами обошлись «милосердно». В Преображенское начали свозить оставшихся в живых мятежников — несчастных набралось свыше тысячи семисот человек. Их распределяли по 14-ти «застенкам» Преображенского — палачи пытали свои жертвы круглосуточно, при свете факелов. Сам царь проводил дознание, зачастую применяя раскаленное железо и собственноручно умучивая бедолаг. Одновременно измывались и жестоко пытали стрелецких женок — крича от боли, они давали показания на мужей, но это их не спасало. Били и терзали стрельчих нещадно, и не один десяток женщин умерли от жестоких истязаний.

В конце сентября на Красной площади начались массовые казни, которые продолжались весь октябрь. Они обставлялись торжественно — сам царь готовил сей мрачный ритуал. Палачами на этом празднике «смерти» сделал бояр и собственных приближенных — те не столько казнили свои жертвы, сколько мучали — многим приходилось полдесятка раз бить лезвием секиры, и все не могли попасть по шее. Стрельцы криком умоляли таких мучителей добить их из милосердия.

Но больше всего досталось тем, кого оговорили под пытками — их колесовали, раздробив ноги и руки и оставив лежать. Эти стрельцы умирали больше суток, не в силах кричать от боли, они только жалобно стонали, и их хрипение слышало ночью многие горожане.

Всего казнили в центре Москвы свыше одной тысячи мятежников, причем многих самыми изуверскими способами. Еще шесть сотен выдрали кнутом без всякой жалости, клеймили, выдрали языки раскаленными клещами — то было «милосердие». Почти две сотни стрельцов повесили перед стенами Новодевичьего монастыря, перед окнами кельи, в которой заточили царевну Софьи, которая померла через пять лет.

Петр Алексеевич на все эти казни взирал каждый раз с удобного креслица — устал «надежа-государь», ведь пытал многих сам, а пятерым отсек головы, показав возросшее умение «царя-плотника»…

— Характерно, что кровавые труды моего «папеньки» и его патологическую жестокость всегда оправдывали — тяжелое детство у ребенка, всегда в трудах и заботах, пьянках и казнях. Зато какую державу на славу отгрохал, какую столицу, есть чем гордиться!

Алексей Петрович хмыкнул, размышляя вслух сам с собою, благо его никто не мог подслушать.

— И мало кто задавался вопросом — что цена этому разорение страны, введение крепостного рабства на долгих полтора века, и вырытая им пропасть глубочайшей вражды между дворянством и всем остальным народом, которая в конечном итоге и привела к революции и гражданской войне. И потомки рабовладельцев хлебнули чашку дерьма, что заслужили их предки — князья водители такси в Париже, графини дешевые проститутки. Это те, кто сбежать успел — остальных под нож пустили. Бумерангом вернулись народные беды, ими устроенные. А началось все со стрелецкой казни!

Царевич задумался, подняв воротник тулупа — стало намного теплее, сытые лошадки шли ходко, волоча тяжело нагруженные сани. Вдали показались стены Старицка — конечной цели путешествия.

— Пока время не упущено, нужно сделать все возможное и невозможное тоже, чтобы засыпать трещину. Если она разрастется и превратится в пропасть, тогда ее не перепрыгнешь, история просто повторится…

Глава 16

«Авантюра, но иного варианта просто нет. Риск чудовищный, провал может быть в любой момент, если клювом прощелкаю. Доносчики ведь не дремлют — если им четверть имущества за верный донос от фискалов полагается, на тех, кто уклоняется от уплаты податей, то в моем случае златом-серебром с ног до головы осыплют!

И во что я ввязался?!

Сидел бы тихо за границей, дали бы мне замок, кормил бы лебедей в пруду, а по утрам пил кофий из чашки. И коньячок бы прихлебывал — не думаю, что французского короля «жаба» задавила бы от подарка пары бочек. Съездил бы в Италию — никогда ведь не был за границей, посмотрел бы на мир собственными глазами».

Алексей прошелся по келье, запахнул епанчу — в каменном мешке было холодно, и даже подумать о том, как тяжко приходится тут монахам зимой, становилось жутко. Но ведь жили как-то, проводя день в молитвах и трудах. Но страха перед разговором не имелось, даже опасений — вместе с ним приехало двенадцать человек, хорошо вооруженных. Причем, умеющих владеть пистолетом и шпагой, ножом и фузеей. Не боящиеся врага — многие с ног до головы кровушкой закапаны. Даже ему самому пришлось в этом чужом, пока чужом, для него мире убивать. И ведь ничего — по ночам покойник не снился, мальчики кровавые перед глазами не бегали, и вообще, что странно — никаких угрызений совести.