До свидания, мальчики! - Борис Балтер

– Пообедаем и пойдем покупать тебе рубаху. И не спорь. Имею же я право подарить тебе на день рождения рубаху. А на день рождения тебя уже здесь не будет. Ничего особенного, я тебе сейчас подарю, – сказала Инка.

Я и не спорил. Тем более что Инкина мама сказала:

– Правильно. Обойдешься без лишней пары туфель. Будешь знать другой раз, как портить рубахи.

Инкина мама пошла покупать рубашку вместе с нами: Инке она не доверяла. Это уже лишнее: покупать рубашку вдвоем с Инкой было бы интереснее.

7

Слово курзал – означает курортный зал. Обыкновенный зал имеет стены, пол и потолок. А в нашем городе был курортный. Стены в нем заменяла дощатая ограда в рост человека, пол – морской песок, а над головой проступало млечное небо с бледными звездами. Небо, конечно, не всегда было млечным, а звезды бледными. Когда гас земной свет, небо становилось бархатно-черным и звезды на нем мерцали. О сцене ничего сказать не могу: сцена была как в обыкновенных залах. Это сооружение стояло на берегу моря, в парке, где было много цветов, тополей и акаций и где росли декоративные пальмы, почти такие же высокие, как у себя на родине. И море в теплые летние вечера было тоже таким, как бывает на родине пальм. Мне могут сказать: это же обыкновенная летняя эстрада! Может быть, для кого-то она и обыкновенная, но в нашем городе ее называли курзалом.

Свет со сцены падал на первые ряды. Я спиной чувствовал полумрак. Конечно, полумрак нельзя чувствовать спиной. Но это в нормальном состоянии, а я был в ненормальном. Передо мной была освещенная сцена, а за спиной полумрак. Я его не только чувствовал, я его слышал. Он был наполнен дыханием, шорохами и движением: поскрипывал под ногами песок, шуршал воздух. Давно доказано: воздух состоит из материальных частиц, так почему бы им не шуршать? Мне было очень хорошо и весело. Я сидел в голубой шелковой рубахе, и рядом со мной сидела Инка. Кто никогда не надевал шелковых рубашек на голое тело, не поймет, что это значит. У меня было ощущение, будто кто-то поглаживает по моим голым плечам прохладной и нежной рукой.

На сцене пел низенький и полный мужчина. Все на нем блестело: лакированные туфли, щеки и лысина. Он поднимался на носки и пытался всех уговорить, что он ветреник, меняющий женщин, как перчатки. Особенно весело пропел он заключительные слова арии герцога.

– Н-о-о изм-ме-ня-я-ю им первый я, – в сладком самозабвении протянул он.

Так я ему и поверил! Ему хлопали. Не очень громко, но хлопали. Я тоже хлопал. Не хлопать было просто неудобно. Он выходил на сцену бодрой походкой, как только начинали стихать аплодисменты, весело улыбался, как будто его появление должно было всех осчастливить. Нехорошо обижать человека. Приходилось снова хлопать.

Мы сидели во втором ряду. Никогда еще мы не сидели так близко. Обычно мы покупали входные билеты и жались в проходе у ограды. В проходе нам было проще, на нас, по крайней мере, никто не обращал внимания. А здесь обратили, как только мы появились. Мы сели на свои места минут за пятнадцать до начала концерта, и это была наша ошибка. Я думаю, Витькин синяк вызвал у наших соседей самые мрачные подозрения. Концерт запаздывал, а время как-то надо было убить.

Впереди меня сидела женщина с голой до пояса спиной: она, наверное, хотела, чтобы все видели, какой у нее ровный, коричневого оттенка загар. Она могла морочить голову кому угодно, только не нам; мы-то знали: все дело в ореховом масле. К плечу женщины прижимался мужчина. Его волосы были гладко зачесаны и глянцево блестели. Он мазал их бриллиантином, чтобы не раздувал ветер. Значит, под волосами была лысина. Небольшая, но лысина.

– Вы сегодня божественны. Ваша спина может с ума свести, – говорил он.

– Только сегодня? – спросила женщина и чуть отвела в сторону голову.

– Не ловите меня на слове…

По-моему, от такого разговора нормального человека может стошнить. Меня, например, тошнило. А когда Витька по простоте душевной признался: «Правый туфель жмет, терпенья нет», мужчина оглянулся и сказал: «Безобразие!» Тогда Сашка посоветовал:

– Сними туфель. Носки, я надеюсь, у тебя чистые?

Сашка нарочно это сказал. Теперь мужчина уставился на него. Но Сашка не Витька – на Сашку он мог смотреть сколько угодно. Сашка тоже мог смотреть не мигая, и получилось так, что они молча и долго смотрели друг на друга. Первым отвернулся мужчина: наверно, шея заболела.

– Безобразие, – снова повторил он.

– Ужасно богатый запас слов, – сказал Сашка.

А я тут же добавил:

– Тоже мне логика. О голой спине говорить не безобразие, а когда человеку жмет туфель, он должен молчать.

– Это вам урок, – сказала женщина с голой спиной. – Не надо говорить пошлостей.

Вот это правильно. Весь конфликт на этом бы кончился: первыми, во всяком случае, мы никого не задевали. Но кому-то в третьем ряду пришла в голову подлая мысль:

– Надо позвать билетершу и вывести их.

Скромное желание, ничего не скажешь. Я повернулся, чтобы посмотреть, кто это такой умный. Мужчина оказался самой обыкновенной внешности. Такой обыкновенной, что я ее даже не запомнил. Я только запомнил соломенную шляпу: во всем курзале он один был в шляпе. Она была ровно надвинута на уши на манер «здравствуй и прощай». Я даже рта не раскрыл, только посмотрел на него. Но и это привело его в ярость. Он встал со своего места.

– Билетерша! – громко позвал он. (Наивный человек, он думал, что так легко дозваться билетершу.)

Женя сказала:

– Я ухожу.

Витька стал ее уговаривать. Он смотрел на нас молящими глазами и уговаривал.

– В чем дело? – сказал Сашка. – Мы сидим на своих законных местах.

Кто-то сказал:

– Сами виноваты. Распустили.

– Начинается самокритика, – сказал я. – Все в порядке.

– Оставьте ребят в покое!

Я сразу узнал голос – сдавленный и тонкий. Игорь сидел в третьем ряду, ближе к проходу. Когда я оглянулся, он помахал мне рукой и сказал:

– Добрый вечер, Володя. – Зоя тоже подняла руку. Она была не такая грустная и очень красивая.

– Как Сынишка? – спросил я.

– Спасибо, Володя, сегодня лучше, – ответил Игорь.

– Через две недели обещают снять корсет. – Я не знал, хорошо или плохо, когда снимают корсет. Но Зоя улыбалась, и я понял: хорошо.

– Поздравляю, – сказал я.

На своих соседей мы больше не обращали внимания. По-моему, все дело было в том, что мы сели не на свои места. Хуже нет, когда человек садится не на свое место.

– Это тот самый Игорь? – спросила Инка. – Он же очень молодой. – Инка сидела положив ногу на ногу, локтем она упиралась в колено, а подбородком на руку. Носок ее туфли почти касался широкого зада сидящего впереди мужчины. Один раз даже коснулся, потому что мужчина повернулся и уставился на Инку.

– Простите, пожалуйста, – сказала Инка.

Мужчина улыбнулся и закивал головой. И конечно, не потому, что Инка вежливо извинилась. Смотрела она при этом совсем не вежливо. Я-то Инкины глаза хорошо изучил. Глазами Инка говорила: я могу не только туфлей задеть, но и плюнуть – вы все равно будете улыбаться. Просто Инка знала себе цену. Мужчина стал часто оглядываться, но делал вид, что смотрит не на Инку. Я взял Инкину ногу и опустил на землю. Лодыжка была теплая, я чувствовал тепло сквозь носок.

– Но мне так удобней, – сказала Инка.

– А мне нет.

Во время концерта мужчина несколько раз оглядывался. Мы не обращали на него внимания. Мы смотрели, как иллюзионист Жак показывал фокусы. Он ловил в воздухе шарик от пинг-понга, вставлял его в одно ухо, а вынимал из другого, брал в рот зажженную папиросу горящим концом и пускал дым из ушей. Показывал он много разных фокусов, но почему-то больше всего работал ушами. Мне он понравился. Он вышел на сцену и сразу предупредил: буду обманывать, а как – попробуйте догадаться. Но никто особенно не пробовал: большинство зрителей пришло на концерт послушать Джона Данкера.

Из-за боковой кулисы конферансье вынес стул. Он поставил его и вышел на авансцену. Он долго всматривался в зрителей: наверное, собирался сострить.

– Джон Данкер! – громко и торжественно выкрикнул конферансье и отступил к боковой кулисе.

Так и надо оповещать о выходе королей. У меня по ногам мурашки забегали. Погас верхний свет. На сцене остался одинокий стул, освещенный коротким и сильным светом рампы. Казалось, и сцена и стул повисли в воздухе. Сцену окружала теплая ночь. Слышен был ночной шум моря – не очень сильно, но слышно, если прислушиваться. Постукивали твердые, точно вырезанные из жести, листья пальм. Набегал волнами резкий запах маттиол и левкоев: наверное, в парке недавно полили цветы. Такой бархатной ночи я давно не помнил в нашем городе. У меня за спиной нетерпеливо покашливали, под ногами поскрипывал песок. В задних рядах раздавались редкие хлопки: нервы не выдерживали. Было бы кого ждать! Я нарочно представлял себе короля таким, как видел на пляже, – в одних трусах, пусть в трикотажных с белым поясом, но все равно в трусах. А то, что он улыбался Инке? За одно это я на него плевать хотел.