Мнимые величины - Николай Нароков

— Никому ни слова! Понятно? Завтра будет объявлено в приказе, а до тех пор — ни звука!

— Есть, товарищ начальник!

После того Супрунов стал дожидаться, пока Любкин вернется от Елены Дмитриевны. И когда Любкин вернулся, Супрунов вошел к нему с каким-то особенным лицом: ласковым, немного снисходительным, немного таинственным и безусловно обещающим. Примерно так улыбается нянька ребенку, которому она приготовила вкусный сюрприз.

— Ну? Сделал? — порывисто и стремительно спросил Любкин.

Супрунов улыбнулся еще больше.

— Дело нехитрое! — не без хвастовства сказал он.

— Сидит?

— Крепко.

— Караулу ничего не сказал? «Знаю, мол, почему меня арестовывают! Знайте и вы!»

— А я его так арестовал, что он даже и не знает, что он арестован.

— Молодец! Но это ж еще не все… А что с ним дальше делать? К стенке?

— Не горячись! — спокойно остановил его Супрунов. — Шлепнуть нетрудно, а оформить шлепку без тройки трудно будет, потому что слишком много носов сюда сунется. Лучше не бери на себя: прорваться может.

— Что же?

Супрунов посмотрел, почти не скрывая своего превосходства.

— В основном я наметил: без шлепки обойдемся. Ночью или завтра утром до конца додумаю. Не промахнусь, не бойся.

Любкин почувствовал облегчение. «Утром к ней поеду!» — мелькнуло у него в голове, а в связи с чем оно мелькнуло, нельзя было понять.

— И еще одно! — чуть заметно усмехнулся Супрунов. — Ты хотел на Варискина поглядеть? Поговорить с ним хотел?

— Да, но ведь ты…

— Я? Я — ничего. И теперь так выходит, что потолковать с ним действительно надо. Я его вызову утром, словно бы на допрос, а ты посиди рядышком, коли интересуешься.

— Конечно, что интересуюсь! — твердо сказал Любкин, но в тоне его голоса все же проскользнуло что-то извиняющееся, словно он чувствовал себя виноватым в том, что интересуется Варискиным. — Утром вызовешь? А сейчас который уже час?

— Скоро три! — посмотрел на часы Супрунов. — Черт! И спать-то мы разучились, совсем не спим.

— Ну, так иди, поспи.

Супрунов встал и собрался было выйти, но почувствовал, что он еще не все сказал. И опять сел.

— Все это так. Но вот мысли в тебе, Ефрем, какие-то есть. Что за мысли?

— Мысли? Никаких таких особенных мыслей и нет! — попробовал спрятаться Любкин.

— Шататься ты еще не шатаешься, но прежней крепости в тебе уже нет. Безусловности в тебе нет! Словно бы ты с трещинкой. А?

— Это тебе только так кажется! — уверенно ответил Любкин, но все же насупился. — Я внутри себя до конца крепкий, и некрепким я никак не могу быть, потому что если я отвалюсь, так тут же мне и смерть приключится. Вот возьми ты хоть ноготь на пальце! — протянул он растопыренную руку. — Пока он на пальце, он живой, а чуть ты отрежешь его, так… куда ж он? на что? Вымести и выбросить, вот и все. Я — большевик, а если меня от большевизма отрезать, так сразу же и выбросить надо, потому что в другой жизни мне жизни нет. Так? Так!

— Это верно! — одобрил и подкрепил Супрунов. — Мы без большевизма смысла не имеем. Если, предположим, контрреволюция вдруг победит, так мы с тобой без остатка погибнем. И не оттого, что нас расстреляют или на каторгу сошлют, а оттого, что ни в одном уголке жизни нам места не будет. Новая жизнь будет, и новые люди будут, а нам в этой жизни и с этими людьми места не будет.

— И, стало быть, — крепко сжал кулаки Любкин, — я в себе вот как уверен! А если мне на Варискина поглядеть любопытно, так ничего в этом нет: любопытно, значит, любопытно, только и всего!

— Ты так уверен? — скосился Супрунов.

— А как же иначе! — спокойно и убежденно ответил Любкин.

Глава XXI

На другой день, часов в десять, Супрунов зашел за Любкиным и отвел его в маленький кабинет, отгороженный фанерной перегородкой от большой комнаты старого дома. Фанера была покрашена под красное дерево и очень нарядно блестела лаком. Любкин знал, что за фанерой лежал толстый слой войлока, прикрытый с другой стороны такой же фанерой, потому что с другой стороны тоже был маленький кабинетик, а никто не должен был знать и слышать того, что делается у соседа. И то, что на каждом шагу были закрытые двери, не пропускающие звука перегородки и замкнутые лица, то, что везде была таинственность, опять напомнило Любкину о «ненастоящем». Он нахмурился. И вдруг ему показалось, будто он смутно боится того, что сейчас увидит в Варискине.

Это было странно: почему то, что он увидит в Варискине, может путать? Он поежился.

Супрунов позвонил в буфет и приказал принести чаю и бутербродов, а потом позвонил в караульное помещение и распорядился привести к нему Варискина.

Варискина привели очень скоро, а с чаем запаздывали. Супрунов отдал караульному расписку «в получении арестованного», и тот вышел. Варискин, вероятно, ожидал увидеть Яхонтова или «того, что с ромбом» и откровенно удивился, увидев незнакомое лицо Супрунова. Он глянул на Любкина, но Любкина он тоже не знал, а поэтому инстинктивно к чему-то приготовился, чуть слышно крякнув: осторожно и неслышно.

— Садись, товарищ Варискин! — почти приветливо сказал ему Супрунов.

Варискин сразу отметил это «товарищ»: оно означало для него что-то хорошее. Он вспомнил Петрухина, подумал — «Вот оно!» и приосанился. Сел на стул почти независимо и стал чувствовать себя так, словно он, свободный, пришел по делу в обком или в облпрофсовет: равный к равному.

В это время служительница из буфета, Лида, развязная и очень самонадеянная, с наглыми, бесстыжими глазами, принесла на подносе чай и бутерброды. Увидев арестованного, она немного замялась в дверях, но Любкин взглядом показал ей на столик, который стоял около дивана. Она поставила поднос и с притворным безразличием на лице вышла.

Супрунов ненужно перелистал листы в каком-то случайном «деле», притворившись, будто внимательно вчитывается в страницу, а потом шумно захлопнул это «дело» и крепко посмотрел на Варискина.

— Так вот… По поводу твоего вчерашнего показания, товарищ Варискин… Стало быть, Любкин и Супрунов? Да?

Варискин огляделся быстрым поворотом головы. Ничего не подозревая, а только чувствуя, что он здесь «товарищ», он тихо, но твердо сказал:

— Да, и они тоже.

— Наверное знаешь? — пытливо спросил Супрунов. Варискин даже фыркнул слегка.

— Не знал бы, не говорил бы!

— Дело, сам понимаешь, нешуточное. Это я тебе как большевик большевику говорю. Словами трепаться нечего, а коли что есть, так выкладывай. Доказать можешь?

— Могу! — с уверенностью ответил Варискин, сам не зная, какие доказательства он может представить и что именно может служить доказательством. — Спрашивайте.

— Погоди… Может быть, ты есть хочешь? Чаю выпьешь?

Варискин покосился на стол, где стояли бутерброды, и одобрительно крякнул. Он очень хотел чаю, да к тому же он был постоянно голоден.

— Чаю? — переспросил он. — Оно отчего ж, если чаю…

— Так пей, не стесняйся!

Любкин поставил рядом с ним стакан чаю и тарелку с бутербродами. Варискин с нескрываемой жадностью схватил верхний, откусил и стал торопливо жевать. Супрунов смотрел на него.

— Есть — ешь, а все-таки говори! — приказал он.

Варискин замялся: о чем говорить и что говорить? Но за все последнее время он так вросся в созданный им заговор, в дела и в людей этого заговора, что привык почти воочию видеть все, что говорил на допросах, и ему стало совсем нетрудно уходить в созданный им мир ложных теней.

Он громко проглотил кусок и слегка потянулся через стол к Супрунову.

— На заседании Центрального Бюро «Черной руки»… Вы записывайте! — чуть ли не приказал он и ткнул пальцем в лист бумаги. — На этом самом заседании председательствовал Любкин, и он тогда зачитал нам инструкцию, которую получил от заграничного центра. А потом он нам сказал, что…

— Погоди! — перебил Супрунов. — Что было в инструкции?

— Ну, как это — что? — удивился его непонятливости Варискин и чуть ли даже не обиделся. — Известно, что: пароль для явки, опять же насчет вредительства на военных номерных заводах и… и… того! насчет шпионажа тоже: где какие гарнизоны стоят, с каким, значит, вооружением, и… вообще!

Он уже не раз говорил нечто подобное Яхонтову, а поэтому проговорил все это хоть и бестолково, но довольно уверенно, глядя Супрунову прямо в глаза. И при этом успевал жевать бутерброд и глотать чай.

— Ты сам на этом заседании был? — спросил Супрунов. — Сам слышал?

— А как же! — для полной убедительности сделал большие глаза Варискин. Не был бы, не говорил бы!.. А потом вызвал меня к себе этот самый Любкин, и…

— Куда вызвал? На дом?

— А шут его знает! На Канатчиковую улицу я тогда, кажись, ходил! Может, он и жил там, а может, это только так… для виду!