Поляна, 2014 № 03 (9), август - Журнал Поляна

Гораздо подробнее рассмотрел роль эпиграфа к главе V Ю. М. Лотман. Исследователь справедливо обратил внимание на «заданное эпиграфом „двойничество“ Светланы Жуковского и Татьяны Лариной», раскрывающее «параллелизм их народности <…> и глубокое отличие в трактовке образов: одного, ориентированного на романтическую фантастику и игру, другого — на бытовую и психологическую реальность»[9]. Без сомнения, верно указание Ю. М. Лотмана и на то, что Светлана «не бытовое имя (оно отсутствует в святцах), а поэтическое, фольклорно-древнерусский адекват поэтических имен типа „Хлоя“ или „Лила“. Именно как поэтический двойник бытового имени оно сделалось прозванием известной в литературных кругах Александры Андреевны Протасовой-Воейковой (Пушкин, конечно, об этом знал, будучи тесно связан с ее другом Жуковским, а также с влюбленным в „Светлану“ — Воейкову А. И. Тургеневым и сойдясь в 1826 г. с Языковым, который именно в это время, как дерптский студент, считал своим долгом пылать к ней страстью). А. А. Воейкова, Саша в быту, в поэтизированном мире дружбы, любви, литературы была Светлана»[10]. Однако автор одного из лучших комментариев к «свободному роману», думаю, оказался несколько зажат рамками бытовых и исторических реалий, а потому не уловил одного исключительно важного интонационно-смыслового нюанса выбранного Пушкиным эпиграфа, которому и посвящены настоящие заметки.

Для начала заметим, что имя Светлана вряд ли корректно называть «фольклорно-древнерусским адекватом» поэтических имен. Ни в русском фольклоре (за исключением, конечно, текстов, появившихся в позднейшее время), ни в летописях такого антропонима не зафиксировано. Лавры изобретателя этого стилизованного под старину имени, кажется, принадлежат A. X. Востокову, нарекшему так героиню «старинного романса» «Светлана и Мстислав» (опубл. в 1806 г.)[11]. Однако в сознании отечественного читателя Светлана, конечно же, прочно ассоциируется с творчеством B. А. Жуковского.

Итак, еще раз: Светлана — во-первых, заглавная героиня «страшной» баллады, во-вторых, Сашенька (Александра) Протасова-Воейкова, в-третьих, это еще и Татьяна (впервые ее уподобляет героине баллады Ленский). Укажем и на четвертую грань рассматриваемого антропонима. Светланой прозвали… самого автора одноименной баллады — Василия Андреевича Жуковского — его арзамасские друзья-единомышленники. Если прочитать эпиграф в «арзамасском» ракурсе, получится: «О, не знай сих страшных снов || Ты, моя Светлана-Жуковский». Нельзя в связи с этим не вспомнить, что «второстепенному» персонажу именно этой баллады Жуковского Пушкин обязан своим арзамасским прозвищем — Сверчок.

С этой точки зрения проясняется потаенный смысл десятой строфы, в которой автор, отказываясь ворожить с Татьяной, уже приказавшей «в бане || На два прибора стол накрыть», мотивирует свое решение следующим образом:

Но стало страшно вдруг Татьяне…И я — при мысли о СветланеМне стало страшно — так и быть…

Состояния автора и героини дублируются благодаря использованию одной и той же синтаксической конструкции — безличного стало страшно. Вот только страшатся они совершенно по-разному, и страхи их вызваны, конечно, абсолютно разными причинами. Точнее даже, страх Татьяны беспричинен’. она пугается вдруг — ей по-настоящему страшно общаться наедине с «миром иным» (в балладе Жуковского сема страх используется восемь раз: «страшно ей назад взглянуть»; «страх туманит очи»; «занялся от страха дух»; «в страшных девица местах»; «страшен хижины пустой || Безответный житель»; «страшное молчанье»; «заскрежетал || Страшно он зубами»; «не знай сих страшных снов»). А вот автор «Онегина»? Чего испугался он, почему «крикнул жалобно Сверчок» «при мысли о Светлане»? Здесь причина обозначена, хотя и не сказать, что вполне определенно. Если имеется в виду героиня баллады, то пугаться, собственно, нечего — уж кому-кому, а Пушкину прекрасно известно, что сон в итоге оказался «лживым», печаль и дурные предчувствия — напрасными и все разрешилось как нельзя более благополучно:

Статный гость к крыльцу идет…Кто?.. Жених Светланы, —

а дальше, как водится, венчание и свадебный пир. Ведь и эпиграф-то взят не из второй строфы баллады Жуковского, а из заключительной. Подчеркнем: из той строфы, что с сюжетом со всеми его страшными «чудесами» практически не связана и отделена от нее целой строфой «автокритики» (которая в свою очередь обозначена визуально — отчерком):

Улыбнись, моя краса,На мою балладу;В ней большие чудеса,Очень мало складу и т. д.

Все встанет на свои места, если «мысль о Светлане» означает мысль о Жуковском — комический ужас, который испытывает Сверчок при мысли о карах, кои полагаются ему за кражу чужого сюжета все объясняет. Тем более что свою героиню — Татьяну — Пушкин, несмотря на свои (и Жуковского) мольбы и призывы, заставляет-таки увидеть очень страшный сон…

При этом, однако, нельзя исключить и того, что страх автора связан со знанием о несчастном жребии, выпавшем на долю адресата (и в какой-то степени прототипа) героини баллады — А. А. Протасовой-Воейковой. Жуковский заклинал:

Ни печали рана,Ни минутной грусти теньК ней да не коснется, —

пророчил ей «безопасный» путь, поскольку Сашенькина судьба виделась ему «сходной» с ее «душой прекрасной», однако, жизнь, увы, не оправдала этих оптимистических прогнозов и повернулась к Светлане отнюдь не светлой своей стороной, и несчастье оказалось не «лживым сном», а самой что ни на есть действительностью… Но не такая ли судьба в конечном счете уготована и Татьяне?

Эпиграфом к пятой главе, как кажется, задается и еще один смысловой аспект. Реальная Светлана звалась Александрой, или в уменьшительной форме — Сашей, Сашенькой. Так же, как и автор романа в стихах. В этом неожиданном ракурсе пожелание не знать «сих страшных снов», оказывается, Пушкин обращает к самому себе, точнее, к своей душе. Ведь еще в первой главе поэт признавался в том, что

Бывало, милые предметыМне снились, и душа мояИх образ тайный сохранила;Их после Муза оживила…

Заметим, что тема поэтических сновидений, постоянно обыгрываемая на страницах романа, является, таким образом, одним из сюжетообразующих компонентов. Вот лишь несколько взятых наугад примеров: «В глуши <…> Живее творческие сны» (I: LV); «сны поэзии святой» (VLXXXVI); «Муза <…> воспела <…> сердца трепетные сны» (VIII: I).

Вместе с тем эпитетом «моя душа» автор наделяет героиню своего романа — Татьяну (IV: XXXVII).

Жуковский закрепил продемонстрированную в балладе возможность преодоления границы между вымыслом и явью (ведь выбранные Пушкиным стихи обращены не к героине баллады, а к Сашеньке Протасовой) в послании «Светлане» (1813), адресованном непосредственно своей крестнице. Написанное тем же размером (трехстопным хореем) и названное тем же именем собственным (с переменой именительного падежа на дательный), что и баллада, послание может и, кажется, по мысли его автора, должно восприниматься как некое расширенное послесловие к балладе (не говоря о том, что тема гадания о будущем получает в послании развитие в духе моралистического дидактизма). (Послание «Светлане», очевидно, также учтено Пушкиным в разработке темы Светланы в V главе «Онегина», о чем я скажу чуть ниже.) Значит ли все сказанное, что Пушкин идет по пути, проложенному Жуковским? Разумеется, но подчеркну: на этом пути «победитель-ученик» далеко опережает «побежденного учителя».

Вот, к примеру, еще две грани затеянной автором «Онегина» игры с именем.

Трудно сказать определенно, отдавали ли себе «арзамасцы» отчет в том, что фамилия автора нашумевшей баллады в «световом» отношении противостоит имени героини, но то, что это вполне осознавал Пушкин, сомнений не вызывает, по крайней мере в непосредственной близи от эпиграфа — в хрестоматийной второй строфе пятой главы — является знаменитый шалун — дворовый мальчик, посадивший в салазки жучку. Ю. М. Лотман подчеркивает, что жучка — «не имя собственное (строчная буква!), а цитата из детской речи — обозначение беспородной крестьянской собаки. При нехудожественном пересказе выделение было бы передано выражением: „как они называют“»[13]. Согласимся. Однако стоит прислушаться и к авторитетнейшему мнению В. И. Даля. Согласно его толкованию жучка — кличка черной собаки. «Вообще, жук и производные его, — добавляет лексикограф, — дают понятие о жужжании, о жизни и о черноте»[14]. Таким образом, «Светлана-Жуковский» прочитывается и как белое-черное. (Впрочем, с жучкой все обстоит много интереснее, о чем я надеюсь рассказать в другой заметке.)