Живущие в ночи. Чрезвычайное положение - Питер Абрахамс

— Да, и покарать его на виду у всех, мой мальчик. Я хочу, чтобы ты совершил это ради меня, ради нашего народа. Не отступай ни перед чем! И помни, что в нашем распоряжении не так уж много времени. Мы бы не хотели, чтобы иностранные журналисты и бабуины из Организации Объединенных Наций раздували эту историю. Теперь все в твоих руках. Если что-нибудь понадобится, позвони. Ясно?

— Ясно, сэр.

— Ну, вот и хорошо. У меня посетители, так что о личных делах поговорим потом. Спокойной ночи, Карл! Постарайся развеять легенду.

— Спокойной ночи, сэр.

Карл Ван Ас положил трубку, откинулся назад и закрыл глаза. Немного погодя телефон зазвонил снова. Он снял трубку, заранее зная, что это звонит телефонистка со станции.

— Слышимость была отличная. Благодарю вас, — сказал он.

— Спасибо. Доброй ночи, сэр, — сказала она и разъединила линию, которая нарушила нормальную телефонную связь по всей стране.

Глава третья

Допив вино, Карл Ван Ас снова потянулся — к телефону. Память тотчас же подсказала ему номер, который он те набирал вот уже два года и, казалось, окончательно забыл. Он крутил диск быстро, без той неуверенности, которая обычно сопутствует припоминанию. Один за другим послышались шесть длинных гудков — и он почувствовал, как у него напряглись нервы. Что, если ее нет? Что, если она куда-нибудь уехала? Два года не шутка. Он сделал глубокий вдох… Еще через четыре гудка раздался щелчок. Ван Ас закрыл глаза в ожидании.

Ее голос совсем не изменился, и Ван Асу казалось, будто ее прохладные пальцы гладят ему лоб.

— Хелло, Милдред, — оказал он.

В ее молчании Ван Ас угадал растерянность.

— Хелло, Карл, — наконец произнесла она. — Что тебе нужно?

— Как поживаешь, Милдред?

— Не все ли тебе равно?

— Я заслужил этот упрек. Но мне далеко не все равно.

— Тебе наскучило одиночество?

Теперь ее холодный голос вонзался в него, как нож, причиняя дикую боль. Он встал, чтобы легче было переносить это нестерпимое мучение.

— Да, и поэтому тоже, — спокойно проговорил он. — Но ты права, я в самом деле страдаю от одиночества. Хотя и не скучаю. Разреши мне заехать к тебе.

— Вот так, просто?

— Да.

Все время, пока продолжалось ее молчание, он слегка покачивался, мысленно готовя себя к любой неожиданности.

— Я думала, ты оставишь меня в покое.

— И я тоже так думал. Но я не могу.

— Не можешь? Такой человек, как ты?

— Хорошо, пусть будет «не хочу». И все-таки самое верное «не могу». Даже такой человек, как я, может далеко не все… Милдред?

— Да.

— Ну, пожалуйста…

— Чего ты добиваешься, Карл?

— А сама ты чего добиваешься?

— Мне не надо ничего, кроме душевного спокойствия и работы.

— И все это у тебя было в течение двух лет?

— Я вижу, ты хорошо научился вести допросы, Карл.

— Если ты хотела сделать мне больно, ты достигла своей цели, — обронил он спокойно, как бы невзначай, но женщина хорошо знала его и знала, чего стоят ему эти слова.

Когда она заговорила снова, в ее голосе уже не было прежней резкости.

— Это не приведет ни к чему хорошему, Карл.

— Так ты обрела душевное спокойствие?

— Нет.

— И я тоже — нет… Ну, пожалуйста…

— Зачем? Ты же знаешь, что нас могут притянуть к суду. Подумай о своей карьере.

— Пожалуйста, Милдред.

Наступила долгая пауза, затем женщина промолвила голосом несчастного заблудившегося ребенка:

— Хорошо, Карл… Но…

— Я готов взять всю ответственность на себя, — предупредил он ее возражение. И только тогда в его голосе прорвалась долго сдерживаемая нежность: — Жди меня через десять минут.

Небольшой дом, где жила Милдред, стоял на самом краю цветного квартала.

Улица, проходящая мимо дома, служит своего рода демаркационной линией между белыми и цветными. По неписаному закону тут селятся самые респектабельные цветные — те, кто ближе всего к белым своей внешностью, манерами, образованием, богатством. Ведут они себя, как люди, подвергающиеся постоянному испытанию, хотя и не признаются в этом даже самим себе. Их дети никогда не играют на улице; сами они стараются не шуметь; и если у них бывают вечеринки или ссоры и драки, все это происходит тихо, за плотно закрытыми дверьми. По другую сторону демаркационной линии живут самые бедные белые рабочие; как только представляется возможность, они тотчас же переезжают на другое место. По субботам и воскресеньям белые обычно буянят; устраивают драки и поливают друг друга отборными ругательствами; по там, где живут цветные, стоит неизменная тишина.

Почти все дома цветных обнесены высокими заборами или же густыми и высокими живыми изгородями; ворота всегда на запоре. Небольшой дом на углу огражден и забором и живой изгородью. Забор поднимается на добрых восемь футов, в него вмазаны осколки бутылочного стекла, а сверху в два ряда тянется колючая проволока. Во дворе теснятся храмовые, папоротниковые, огненные деревья, окружающие дом наподобие высокой, пропитанной благовониями ширмы; они осыпают и сад и тротуар за оградой белыми, красными и лиловыми цветами. Бетонные станы дома затканы вьющимися розами. А под ногами стелется ковер из густой, ровно подстриженной травы с широкими побега мн.

Дом принадлежит мисс Милдред Скотт, незамужней тридцатипятилетней женщине, директрисе самой большой школы для цветных девочек в Натале. Живет она там одна, если не считать старухи-гриква. Старуха эта составляет «наследственную собственность» мисс Скотт; она нянчила Милдред, когда та была еще ребенком, а затем стала ее гувернанткой и служанкой. Когда же Милдред Скотт покинула ферму, расположенную в восточной части Грикваленда, где жили ее родители, и поступила в Кейптаунский университет, старуха поехала вместе с ней. Она вела хозяйство в двух комнатах, которые они снимали.

Старуха-гриква была единственной свидетельницей того, как Ван Ас впервые посетил двухкомнатную квартирку Милдред Скотт в тихом кейптаунском предместье. В тот вечер она накормила их ужином. И прислуживала им во все последующие вечера. Разумеется, когда они разговаривали, смеялись или готовились к лекциям, она уходила в другую комнату. Часто в лунные ночи они ездили на морское побережье, и она собирала им корзинку с едой. В те времена — более чем двенадцать лет тому назад — в таком городе, как Кейптаун, особенно среди университетской молодежи, допускались еще многие послабления. Само собой понятно, надо было соблюдать осторожность. В некоторых частных домах устраивали смешанные вечеринки, и можно было найти не слишком ярко освещенные рестораны, где администрация не выказывала особой придирчивости — лишь бы молодые люди были из приличных семей. Старуха-гриква видела, как зародилась и расцвела их любовь, — естественно, она ничуть не удивилась, обнаружив однажды утром, что молодой человек ночевал у них дома. Она готовилась к дню свадьбы и даже стала строить кое-какие тайные планы. Когда этот, казалось бы, неминуемый день так и не наступил, она приняла это как закономерное следствие установленного порядка вещей — может быть, и не наилучшего, но, увы, не зависящего от ее воли.

Первым закончил университет молодой человек. Он уехал и возвратился, еще раз уехал и еще раз возвратился. От него приходили письма со всех концов света. Он уезжал и возвращался, уезжал и возвращался.

Потом получила университетский диплом и Милдред Скотт. Сначала она работала в Свободной республике, затем в Трансваале и, наконец, в Капской провинции. И все это время он присылал письма, и все это время Милдред Скотт продолжала жить уединенно — так, чтобы иметь возможность принять его в любую минуту. Именно поэтому она не заводила подруг, поддерживала только деловые знакомства и каждый свой новый дом превращала в прекрасный, но недоступный для посторонних глаз остров, который становился все больше и великолепнее, по мере того как росло ее жалованье. Вначале многие влиятельные люди из тех мест, где она работала, пытались преодолеть ее замкнутость. Женщины настойчиво приглашали ее на собрания и в клубы. Молодые люди ухаживали за ней. Но со временем и женщины и молодые люди отказались от своих бесплодных попыток, и мисс Милдред Скотт осталась в обществе старухи-гриква, что, по-видимому, вполне соответствовало ее желаниям. Несколько любопытных пожилых дам пробовали подступать к старухе с расспросами, но так ничего и не добились. Шли годы — и пылкая двадцатидвухлетняя девушка, только что окончившая университет и поступившая на работу, превратилась в тридцатипятилетнюю женщину, занимавшую самое высокое место, «а какое только она могла рассчитывать. Всегда сдержанная и уравновешенная, она держалась с достоинством, вызывавшим всеобщее уважение; она прекрасно руководила школой, но вне круга своих служебных обязанностей отделяла свою судьбу от судьбы окружающих людей и от судьбы всей страны. Так по крайней мере думали все, кому казалось, что они знают Милдред Скотт.