Выпуск 2. Пьесы для небогатых театров - Алла Соколова

Шарковский тревожно приподнимается.

ШАРКОВСКИЙ. Как так — начинать?!

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Он поднимается.

БОРИС НАУМОВИЧ. Держите его.

Маргарита Эмильевна с силой укладывает Шарковского на место.

ШАРКОВСКИЙ. Как — начинать? Вы же меня не усыпили.

БОРИС НАУМОВИЧ. Лежите спокойно, Шарковский. Вы спите. У нас очень хороший наркоз. (Маргарите Эмильевне.) Держите его крепко. Я начинаю.

ШАРКОВСКИЙ (кричит). Нет! Усыпите меня! Нельзя! Нет!

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА (Шарковскому). Ничего. Ничего. Ничего. Сейчас уже начнем.

Борис Наумович картинно взмахивает остро заточенным скальпелем и делает длинный разрез на животе Шарковского.

БОРИС НАУМОВИЧ. Черт, рука не туда пошла. Надо попрактиковаться еще дома на говядине.

Маргарита Эмильевна продолжает держать Шарковского и с большим любопытством следит за действиями Бориса Наумовича.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Ну и что там у него?

БОРИС НАУМОВИЧ. Не ваше дело. Не отвлекайтесь.

ШАРКОВСКИЙ. Усыпите меня!.. Вы же режете по живому.

БОРИС НАУМОВИЧ. А ну-ка еще раз! (Снова взмахивает скальпелем и делает еще один разрез, рядом с первым.) Вот теперь уже лучше. Вы, Шарковский, не морочьте нам голову, будто вы не спите. Такой дозы хватило бы, чтобы укокошить слона.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА (Шарковскому). Ну-ну, потерпите, ничего страшного. Вы сами себе, Шарковский, оказываете медвежью услугу, сочиняя искусство для избранных.

БОРИС НАУМОВИЧ. Так вот режем, режем, режем… Каждый день одна и та же петрушка.

ШАРКОВСКИЙ. Господи, как больно!..

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА (Шарковскому). А сестра моя, она была от вас без ума. «Ничего, — говорит, — другого не надо. Шарковский, — говорит, — это наше все». Вы для нее были больше чем просто кумиром.

ШАРКОВСКИЙ. Я совсем обессилел. Теперь мне уже все едино.

БОРИС НАУМОВИЧ (Маргарите Эмильевне). Что вы там утешаете этого контрреволюционера?! Идите лучше сюда. Оставьте его. Он не станет носиться, как курица, с распоротым брюхом. Ему следовало бы раньше изучать искусство жить напропалую.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА (приближаясь к Борису Наумовичу). Что мне нужно делать?

БОРИС НАУМОВИЧ. Возьмите тоже инструмент. Будете мне помогать.

ШАРКОВСКИЙ. Боль куда-то уходит. Тело это будто не мое…

В руке Маргариты Эмильевны появляется скальпель.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Я готова.

ШАРКОВСКИЙ. Я здесь и не здесь и, может, здесь никогда не был, и, может, лежу сейчас где-то на плоском берегу Азовского моря, роятся вокруг мухи, и за холмом неподалеку меня еще ожидает моя старая лошадь, как всегда оседланная…

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Вы, Шарковский, разумеется, не знаете вашего диагноза. «У него фобомания, у Шарковского фобомания», — по секрету сказал мне вчера Борис Наумович.

БОРИС НАУМОВИЧ. В нашей трагической практике находится место и многочисленным едким серьезностям.

ШАРКОВСКИЙ (едва слышно). День ото дня отличается только плотностью его назойливого бесплодия.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Сердце его притворяется спокойным. Вероятно, он скоро заснет.

ШАРКОВСКИЙ (угасающим голосом). Пути мира вымощены сарказмами…

БОРИС НАУМОВИЧ. Вот. Покопайтесь пока в поджелудочной. Мне еще столько возни с его кишками.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. А что мы ищем?

БОРИС НАУМОВИЧ. Если вы это увидите, вы сразу поймете.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Но что же это такое?

БОРИС НАУМОВИЧ. Опухоль.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Она точно должна быть?

БОРИС НАУМОВИЧ. Откуда еще, по-вашему, могут взяться его боли?

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Он жаловался на них?

БОРИС НАУМОВИЧ. Хватит болтать. Режьте, я вам сказал. Этот вот червячок… Посмотрите, что внутри. Да не туда же, там уже селезенка. Впрочем, в нее загляните тоже.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Сейчас.

БОРИС НАУМОВИЧ. Как вы держите скальпель?! Вот, взгляните, как надо.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Но я не закончила медицинский.

БОРИС НАУМОВИЧ. Неважно. Рабочих рук так не хватает. Совершенно некому резать. Некому тащить зубы. Некому делать лекарства.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Я очень хотела учиться. Но увлеклась тогда одним мальчиком, потом забеременела. Мне, конечно, было тогда уже не до учебы.

БОРИС НАУМОВИЧ. Куда это вас понесло? Что это еще за самодеятельность?

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Извините, я ошиблась. Это врачебная ошибка.

БОРИС НАУМОВИЧ. Ошиблись? И только-то?

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Мне очень неприятно.

БОРИС НАУМОВИЧ. Ну ничего. Вот, скажите-ка лучше, что это за мышца?

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Наружная косая мышца живота.

БОРИС НАУМОВИЧ. Косая?

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Да, это я, пожалуй, еще помню.

БОРИС НАУМОВИЧ. А, черт с ней, режьте.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Отчего бы не расспросить его получше, где у него болит?

БОРИС НАУМОВИЧ. Расспросишь его, как же. Сегодня у него здесь болит, завтра там, послезавтра еще где-нибудь. Ох ты, не хорошо, когда на себе показывают. Правда, Шарковский?

Небольшая пауза.

Спит.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Должно быть, иррадиация боли.

БОРИС НАУМОВИЧ. Не нужно умничать. Если с селезенкой закончили — режьте дальше. Желчный пузырь оставьте мне.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Кстати, у нас рабочий день сегодня до пяти?

БОРИС НАУМОВИЧ. Почему вы спрашиваете?

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Потому что уже без пятнадцати.

БОРИС НАУМОВИЧ (срывая с себя маску, шапку, стягивая перчатки). Вот черт! Только-только руки помыть и переодеться.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Может, все-таки пока зашить? Сметать на живую нитку?

БОРИС НАУМОВИЧ. Потом-потом, походит так до завтра. Ничего страшного.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Подвезете меня?

БОРИС НАУМОВИЧ. Не могу. Машина сломалась.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Так я и думала.

БОРИС НАУМОВИЧ. Пока.

МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. До завтра.

Борис Наумович и Маргарита Эмильевна исчезают. Шарковский поднимается, прикрываясь окровавленными простынями, вид его ужасен.

Свет гаснет.

ШАРКОВСКИЙ. Двадцать девятое апреля. Гусеницы; я облеплен гусеницами, я жду заклинателя гусениц. Я стою в реке, которая теперь обмелела настолько, что вода едва покрывает мои подошвы. Тысячи гусениц, они ползают по моему лицу, по губам, заползают под рубашку. Если во мне поднимется омерзение, оно меня доконает. «Молитесь, Сережа, о ниспослании дождя», — говорит мне кто-то со стороны моего затылка. Я узнаю его, это мой старый университетский профессор. Мне его невозможно увидеть, мне никак до него не дотянуться рукой… Пятое мая. Я лгу, я всегда лгу. Чем более ненасытно, тем более несносно. И когда я говорю об этом, я так же приумножаю массивы лжи. И только ничтожные островки отчуждения и пустоты, в которых никак не могу усомниться.

Свет зажигается. Шарковский один, он одет в больничный халат, он сидит, неподвижно глядя перед собой.

ШАРКОВСКИЙ. В дни царствования Веспасиана, прозванного Божественным, сын императора Тит с четырьмя легионами и иным корыстолюбивым воинством направился в сторону Иерусалима. Невиданного масштаба грабежи и распри приводили в содрогание население несчастного города. Народ, доведенный до отчаяния преступлениями Иоанна Гискалы, для противодействия последнему призвал на помощь себе Симона, сына Гиоры, оказавшегося, впрочем, разбойником даже более кровавым, нежели тот, кого он был предназначен обуздать. Партия Елеазара вскоре распалась, и участники ее в большинстве своем примкнули к Иоанну. Чем более жестокой делалась осада римлян, тем более неистовствовали противоборствующие шайки. Никогда еще ни до ни после того беда столь не разобщала граждан государства, как это случилось в дни осады Иерусалима. Голод косил горожан сотнями, разбойники истребляли тысячи, трупы некому было предавать земле, и те разлагались на улицах…

Входит Маргарита Эмильевна, в руках у нее ведро и швабра с тряпкой.