Седьмая модель (сборник) - Виктор Колупаев

Дальше я ничего не помню…

9

Я очнулся лежащим на полу лаборатории на чьих-то пиджаках.

— Где Афанасий? — спросил я.

— Какой Афанасий? — удивленно спросил Игорь. — Что там произошло?

— Где Афанасий Навагин?

— Успокойся. Успокойся. О каком Афанасии ты говоришь?

— Афанасий, который слишком тщательно изучил свое «подшефное время». Где он? — Я вскочил на ноги.

— У нас не было никакого Афанасия. Ты что-то перепутал.

В лаборатории было очень много людей. Все они смотрели на меня чуть-чуть испуганно и непонимающе.

— Афанасий ненавидел улыбку! Разве вы не помните?

— Такого у нас не было.

— Ну хорошо, об этом позже. Как я выбрался оттуда?

— Тебя вытащил Андрей, — сказал Игорь. И такая боль почувствовалась в его словах! Светка плакала. Слезы… — Он умер. Его уже увезли.

— Умер! — закричал я. — Почему?

— Его убили выстрелом в спину, когда он спасал тебя.

10

Прошло несколько дней. Я стараюсь ни с кем не встречаться. Я понимаю, как трудно сейчас со мной людям…

Дальнейшие эксперименты отложены на неопределенное время. Никто не помнит Афанасия Навагина. Его не было. Он не родился. Значит, все же где-то в прошлом что-то изменилось так, чтобы Афанасий не родился.

Может быть, та девушка, что спрятала улыбку Энн, оттолкнула от себя какого-то предка Афанасия. Может быть, он, увидев эту улыбку, сам не посмел подойти к ней. Как бы то ни было, но Афанасий не родился.

Значит, этот эксперимент сделал людей хоть чуть-чуть, но лучше.

Ведь Афанасия нет.

Но нет и Андрея.

Неужели каждый раз, чтобы не было такого, как Афанасий, должна появляться могила такого человека, каким был Андрей?

У меня больше нет улыбок. Я не могу улыбаться. Меня все понимают и стараются чем-нибудь помочь. Все, кроме Бекки. Ей я еще ничего не могу объяснить. Это ужасно — стоять над кроватью дочери и не иметь сил улыбнуться.

В газете я прочел одну статью. Кто-то открыл закон «отталкивания улыбок». Такой закон открыл когда-то и Афанасий. Значит, он не один. Далеко не один. Их еще много.

Ко мне приходят друзья. Я часто вижу Ольгу. Они улыбаются мне осторожными бодрыми улыбками, как тяжелобольному.

Не бойтесь!

Мне нужны улыбки. Детские и взрослые, несмышленые и глубокомысленные, радостные и горькие, счастливые и печальные. Мне нужны улыбки, идущие от самого сердца, из самых светлых уголков души.

Люди, мне нужны ваши улыбки!

Я снова вернусь к тому пылающему костру.

Люди, мне нужны ваши улыбки…

Мама!

Что знаем мы, двадцатилетние, о войне? Мы, ни разу не видавшие разрывов бомб, не слышавшие свиста пуль, никогда не голодавшие, не знавшие, что такое похоронная, безногий отец, в тридцать лет поседевшая мать.

Что знаем мы о войне?

…Близилась экзаменационная сессия. Около Университетской рощи нельзя было пройти, не захлебнувшись запахом цветущей черемухи. Днем уже было жарко. Вечером — прохладно. Проспект Ленина от Дворца Советов до Лагерного сада заполняла шумная, смеющаяся толпа. Время вечерних и ночных гуляний.

Я учился в Усть-Манском политехническом институте на факультете операторов машин времени. Мы гурьбой шли с лекции по теории прогнозирования будущего на лабораторные занятия в десятый корпус.

— А вы знаете, — сказал Валерий Трубников, — эта лабораторная практически зачет по прогнозированию настоящего.

— Ну да! — ахнула идущая рядом со мной Вера и схватила меня за локоть. — Это правда?

— Правда, правда, — Трубников утвердительно закивал в ответ.

— Откуда ты взял? Откуда ты знаешь? — загалдели вокруг.

— Знаю — и все. Сами увидите.

Нельзя сказать, что его заявление нас обрадовало. Все знали педантичную скрупулезность старшего преподавателя Тронова, который вел лабораторные. Его любимой фразой было:

— С временем шутить нельзя.

Он выжимал из нас все. Он заставлял нас думать так, что голова раскалывалась на части. Его не устраивали витиеватые, эмоциональные рассуждения и доказательства. Ему нужна была строгая логика. Только логика.

После яркого солнца легкий полусумрак коридоров был даже приятен. Кабины учебных машин времени располагались в правом крыле здания в аудитории № 307. Все лабораторные я делал вместе с Верой. И в группе уже перестали шутить на эту тему. Привыкли.

Старший преподаватель Тронов вошел в кабину и положил на стол конверт.

— Если кому-нибудь станет плохо, нажмите вот эту кнопку, — сказал он. — Это случается.

— Почему? — спросила Вера.

— Война… Что вы знаете о войне? — Тронов пожал плечами.

— Знаем, и многое, — сказал я. — Брест, Ленинград, Майданек.

— Сталинград, — подхватила Вера. — Хиросима.

— Люди, в первую очередь люди, — тихо сказал Тронов и вышел из кабины.

— Значит, мы будем участвовать в войне? — сказала Вера. — Ой, как здорово!

— «Участвовать», — передразнил я ее. — Смотреть со стороны. Кино.

— Ну да. Кино… Это не кино. Это действительно было.

Мы прочитали задание, набрали на пульте машины координаты пространства и времени и включили ее.

Пронзительно завизжали тормозные колодки, и поезд остановился. Из теплушек как горох посыпались люди. Над головами на бреющем полете пронеслись один за другим три самолета. Горели два соседних вагона. Люди скатывались с насыпи и бежали в степь. Женщины и дети.

Эффект присутствия был ошеломляюще полным.

Рядом со мной упала женщина. Она была в сером тяжелом платье, черном платке и кирзовых сапогах. Девчушка лет пяти раза два дернула ее за руку, говоря: «Мама, мама». Потом, поняв, что мама уже не поднимется, закричала страшно, захлебываясь слезами и тряся маленькими кулачками:

— Ма-а-ма!

Рядом, оставляя за собой полоску крови, ползла женщина к краю воронки, где еще что-то шевелилось, бесформенное, полузасыпанное землей, что было ее ребенком, мальчиком или девочкой.

В открытом поле смерть настигала людей быстро и безжалостно. Горели уже почти все вагоны. Обезумевшие люди бегали по полю, падали, зарываясь ногтями в землю. Пахло горелым. Пахло цветами. Это смешение запахов было настолько неестественным, диким, что хотелось кричать, чтобы криком разбить эту страшную картину крови и летней степи, детей и пулеметных очередей.

Все это навалилось на нас так внезапно. Смерть, смерть кругом. После солнца и весны, после запаха черемухи…