Стеклянная тетрадь - Андрей Ветер

Неразрешимо. Вокруг всё неразрешимо. И остаётся только уйти. Но уйти–то как раз нет возможности. Как уйти, когда будто в тюрьме? Да и не будто, а на самом деле. Жизнь — тюрьма. Всё — тюрьма. И придётся просто ждать, покуда срок выйдет.

Сегодня меня терзают всяческие фантазии. Вот, например, родилась в недрах моей обессонившейся головы такая история про Варламея (жил такой грустный человек в соседней многоэтажке). Началась история со струйки крови. Я так и стал укладывать буквы: следуя тягучей кровавой полоске…

Густая струйка крови лениво текла из–под самых глаз. Варламей с трудом сфокусировал на ней взгляд и удивлённо заметил, что кровь казалась живой, отдельной от него, самостоятельной и независимой. А между тем, она ведь была им самим, частью его, значит, он смотрел на самого себя, но лишённого привычного обличья, лишенного рук, ног, головы, голоса. Он смотрел на жидкого себя. На тягучего себя. На застывшего себя. И Варламей довольно улыбнулся. Теперь он перестал быть человеком, превратился в кровь, которая не ведала чувств, не ведала желаний. Она медленно нарисовала на мраморном полу яркую кривую, остановилась и начала расплываться дрожащей лужицей. Потом из лужи отросли несколько тоненьких полосочек, и одна из них потекла по ковру. Мятые ворсинки ковра, различимые почему–то так хорошо, шевельнулись, как живые, когда красная жидкость коснулась их, качнулись и принялись впитывать в себя кровь, словно желая наполнить себя человеческой жизнью.

Варламей выпустил горлом липкий кровавый воздух и закрыл глаза. В наступившей темноте он увидел себя за столом. Перед ним на чёрной зеркальной поверхности отражались хрустальные бокалы и белые, словно молоком нарисованные тарелки, тонкие серебряные приборы.

— Дорогой, передай мне, пожалуйста…

Ваpламей не расслышал дальнейших слов, потому что кровь больно всплеснулась в рваной дырке на горле. Он попытался шевельнуться, но не смог. Лишь тяжёлые набухшие пальцы вздрогнули слегка и притронулись к массивному холодному револьверу, который лежал тут же на полу. Но Ваpламею показалось, что рука его ощутила касание прохладного бокала, где подтаявший уже кусок льда купался в прозрачной густоте янтарного вина.

— Ты встревожен чем–то? — Женщина, что сидела напротив него, внимательно посмотрела на него. — Ты болен, дорогой.

— Нет, Сицилия, — едва слышно ответил он. И впервые за многие годы совместной жизни его так сильно поразило её странное имя. Почему вообще людям раздают имена? Зачем им имена, когда всех интересует вкусная пища, красиво разложенная на широких блюдах, хмельные напитки разных цветов и оттенков, аромат салонного табака и дорогостоящих духов. Зачем имена, когда общаются с говорящей и шевелящейся плотью, а не именем? И почему именно Сицилия, а не Валерия или Анастасия?

— Не обманывай меня, милый, — она положила нож и вилку, и слышно было в серо–голубой тишине, как серебро звонко поцеловало фарфор. Сицилия откинулась на высокую резную спинку стула и задумчиво провела указательным пальцем по своей тонкой шее сверху вниз, затем скользнула ногтем по ярко вылепленной белой ключице и размазала движение по сумрачному пространству. Казалось, что нарисованная её рукой линия оставила в густом прохладном воздухе дымчатый след. Сицилия всегда трогала пальцем свою шею, когда пыталась разглядеть что–нибудь в Ваpламее, в его непроглядной глубине. И всегда при этом напоминала ожившую статую, матовую, белую, слегка туманную и обёрнутую ниже мраморных плеч в тяжёлые складки бархатного платья.

— У меня всё хорошо, дорогая, — тихо произнёс Ваpламей.

— Но ты, однако, странен сегодня. Не скрывай, прошу тебя, что произошло? Что гнетёт тебя?

Он промолчал, словно окаменев. Разве можно объяснить? Разве есть настоящие, полные смысла слова? Самое лучшее в жизни, чем человек может объяснить самого себя — это действие. Молчит человек, но делает, пишет ответ на тысячи вопросов делами своими. Но что мог сделать он? Какой наглядный ответ дать? Варламей не знал. Теперь ему стало казаться, что он вообще никогда ничего не знал. Появление новой женщины в его жизни превратило его за считанные минуты в зверя, попавшего в капкан. Он рухнул, забился, стал брызгать алой кровью по голубому вечернему снегу, вырисовывая на пушистых сугробах её имя.

Всю жизнь его окружали имена, странные имена, потому что не бывает не странных. Всю жизнь вокруг него эти имена носили странные люди, потому что не бывает людей не странных. Теперь вдруг в его жизнь вошла женщина, которая не имела права войти, потому что она отличалась от всех каждой клеткой своего существа, каждым вздохом, каждым взглядом. Всем отличалась, чем можно отличаться.

Её звали Аpкадиа. Опять же весьма бесполезное созвучие букв и звуков, которое ничего не означает, ничему не служит, но которое почему–то воткнулось в мозг Ваpламея отточенным лезвием древнего клинка, как в набухшую мокрую землю. Это имя распороло его мозг, развалило его на несколько пластов и неуловимыми движениями выкопало могилу для него. Сам же Ваpламей ошеломлённо наблюдал за собой, чувствуя внезапно обнаружившийся сбой в ритме жизни.

Не женщина шагнула в его жизнь, не человек, не существо, а нечто, не имеющее названия и имени. Нечто, которое заглатывает и прилипает к твоим глазам липкой полостью рта, которое принимает внезапно облик шипучих морских волн с солёным привкусом, вываливается из лопнувших чёрных туч стеклянными каплями дождя, молниеносно изменяет лицо женщины и превращает его в скользкое рыло свиньи…

Аpкадиа… Кто она такая? Ужели это существо из другого мира? Что она несёт окружающим и лично Ваpламею? Неужели после неё остаются бесконечные кладбища, кресты до самого горизонта? Неужели туман и плохо различимые в нём каркающие клочки голодных ворон?

Другой мир? Это обязательно ли — другая планета? Ваpламею чудилось, что монстр вылезал из него самого и никак не мог вылезти целиком. Сам Ваpламей однажды вдруг изрыгнул его из себя, и чудовище приняло облик красивой женщины по имени Аpкадиа. Или же это был сон? Или её вообще не было? Но она была. Он видел её сам не один раз, он трогал её и целовал. Её видели другие, они разговаривали с Ваpламеем об этой женщине, интересовались ею.

— Кто она?

— Откуда это создание?

— Где ты выискал сию богиню, друг?

А он только отмахивался, потому что не помнил ничего, кроме её бездонных глаз, кроме синевы её гипнотического взгляда. Она могла в первую же минуту, когда он увидел её, подать ему нож и предложить зарезаться, и Ваpламей исполнил бы безумную просьбу немедля. Но она не потребовала этого. Она молчала. Она не сказала ни слова. Она просто находилась рядом, и он чувствовал, что она медленно высасывает из него силы.

— Спасите! — закричал он однажды среди ночи, и жена, шелестя шёлковым бельём, метнулась к нему и начала успокаивать его.

— Ваpламей, милый, что случилось? Не бойся! Я здесь…

— Сицилия, меня убивают, — прошептал он и уснул. А жена продолжала гладить его по голове, бормотать невнятные слова, и показалось ей в какой–то момент, что сквозь закрытые глаза его потекли странные густые струи, наполненные жидкой синевой ночного неба. Струи эти соединились под высоким потолком комнаты и там, где лепные узоры выстраивались гирляндой гипсовых ромашек, соткались в синее лицо красивой женщины.

— Аpкадиа, — едва слышно произнёс Ваpламей.

— Дорогой мой, я не узнаю тебя. Вот уже много дней ты не похож на себя! — Сицилия оперлась подбородком на изящную белую кисть тонкой руки. — Я прошу тебя сказать мне, в чём дело. Ты болен?..

Они сидели друг против друга, а между ними выстроились рядами белые тарелки с многоцветной пищей, пузатые рюмки и стройные бокалы из резного стекла, вазы с душистыми махровыми цветами и несколько фигурных свечей в тонких золотых подсвечниках.

— Может быть, у тебя неприятности в делах, милый?

— Это неприятности во мне, Сицилия. Я не знаю, смогу ли я объяснить тебе. Но дело не в том, что… Да вообще дело ни в чём… Просто я встретил странного человека, даже, видимо, не человека, а душу в облике человека, и душа эта толкает меня на что–то, но я не способен ещё определить, что именно от меня требуется…

Ваpламей вяло моргнул и увидел, что ковёр возле лица совершенно пропитался кровью. Глубоко в мозгу расплывалась тишина и теплота, пушистая, как котёнок. Ваpламей невидимо улыбнулся и подумал, что не сможет вспомнить всего, не успеет… Потому что ему было уютно, тепло, и потому что не было нужды вспоминать…

Сицилия наклонилась слегка над столом и попробовала заглянуть ему в глаза, но он отвёл их, будто был в чём–то виновен.

— Не допытывайся, прошу тебя, — негромко сказал он. — Жизнь подвела ко мне загадку. От меня как бы что–то требуется, словно я должен принять участие в каком–то представлении, или в загадке, или в сочинительстве… Я не знаю, я не желаю знать, потому что это выше моего сознания… Она ведь молчит…