Детская книга - Борис Акунин

Боятся Шарафудина в тереме. Всем известно, что держит его князь для черных, страшных дел – дабы собственную душу лишними грехами не отягощать. «Ондрейке человека сгубить что плюнуть», говорила Соломка. Как будто Ластик без нее этого не знал…

Однако пора про фактор рассказать, а то всё «Соломка, Соломка», и непонятно, кто это.

На второй день «гостевания», когда Ластик еще был здорово напуган и мало что в здешней жизни понимал, хозяин дворца явился к нему, так сказать, с официальным визитом.

Князь, хоть и находился в собственном доме, облачился в длинную, покрытую парчой шубу, на голову надел высокую меховую шапку трубой. Такие головные уборы – горлатные шапки, – как потом узнал Ластик, могли носить лишь высшие сановники, бояре.

Войдя, Василий Иванович поклонился, коснувшись рукой пола. Речь повел издалека, с такими экивоками, что бедный унибук даже нагрелся.

– Ты прости меня, преславный отрок, что я поступил так, как был вынужден поступить, хотя царская воля, а возможно и прямое соизволение Небес – или, не Небес, а совсем наоборот, тебе это виднее – указывали, что государем подобает стать не Федьке Годунову, но единственно лишь твоей августейшей милости…

И долго еще он плел затейны словеса – путано и непонятно даже в переводе на современный язык. Говорил про то, как дороги ему интересы августейшего дитяти, да сейчас на рожон лезть опасно и не ко времени.

Лишь когда Шуйский сказал:

– Трухляво древо Годуновых, малость обождать – само рухнет, вот тогда-то и наступит твой час, – до Ластика наконец дошло, к чему клонит хитроумный боярин.

– Да не хочу я быть царем! И никакое я не «августейшее дитяте»! – воскликнул шестиклассник.

Помолчал Василий Иванович, закрыл правый глаз, воззрился на собеседника левым.

– Может ты там, в ином мире, запамятовал про свое прежнее, земное бытие?

– Ничего я не запамятовал, – стоял на своем Ластик. – Я не царевич, и вы отлично это знаете!

– А кто ж ты тогда? Немец?

– Нет.

Князь проницательно прищурился.

– Не немец, но и не русский. Был мертвый, стал живой. Поня-ятно…

А что ему понятно, было совсем непонятно. Выждав малое время, Шуйский сменил тему.

– А что это ты всё в книгу глядишь? Видел я – знаки в ней весьма премудрые, не для человеческого разумения. Не та ли это Небесная Книга, в которой прописаны людские судьбы?

– Нет, это учебник по геометрии. Знаете, что это такое? (Нет, сие земномерный письменник. Ведаешь што то есть?)

– Ведаю. Земномерие – царица Квадривиума, сиречъ Четверонаучия, – почтительно ответил Василий Иванович.

– Вот-вот. Очень геометрию люблю. Вот, смотрите. Тут задачки всякие, правила.

И Ластик дал ему книгу, чтобы сам увидел и утратил к ней интерес.

Шуйский опасливо раскрыл учебник, стал медленно перелистывать. На семьдесят восьмой странице задержался, и Ластик заметил, что этот разворот зачитаннее других.

Боярин послюнил бумагу пальцем, потер.

– Буквиц не сочту, зело диковинны. А листы вельми малы, зряшный баволны перевод.

И тут случилось неожиданное – унибук среагировал на последнее слово.

Текст задачки исчез, вместо него на развороте замигал дисплей, и возникла надпись: «Букв прочесть не могу, очень необычны. А листки слишком маленькие, пустой перевод бумаги».

Вскрикнув, князь уронил книгу.

– Огненны письмена!

Пришлось выкручиваться.

– Дайте сюда, – строго сказал Ластик, подбирая унибук. – Это только ангелам можно. Чтоб ваш человеческий язык понимать и с вами разговаривать.

И произнес то же самое по-старорусски. Василий Иванович удовлетворенно улыбнулся:

– Ага, ангел. Так я и думал. А позволь узнать твое святое имя?

– Эраст.

– Пресветлый ангел Ерастиил, ниспосланный с Небес на землю по воле Божией!

Шуйский бухнулся на колени и давай меховой шапкой по полу макать.

Чтобы прекратить эту гимнастику, Ластик сказал:

– Я не по воле Божьей, я сам по себе.

– Так Господь Бог Саваоф тебе помощи не сулил? – быстро осведомился боярин.

– Нет.

– А Спаситель наш Иисус Христос?

– Нет.

– Быть может, Пресвятая Дева? Или твои начальники архангелы?

Было искушение сказать ему: да, мол, архангелы обещали за мной приглядывать, чтоб не обидел кто. Но Ластик вовремя одумался, сообразил, куда этот прохиндей клонит. Хочет, чтобы ему в интригах Небеса помогали. Наплетешь про архангелов – не отвяжется.

– Нет, никто мне не помогает, – твердо ответил Ластик.

Василий Иванович, кряхтя, поднялся с колен, отряхнул шубу.

– Зачем же ты явился в этот мир? – спросил он, подвигав и правой, и левой бровью. – Чего ты хочешь?

«Домой хочу, в двадцать первый век», чуть не брякнул Ластик.

– Хочу есть!

Со вчерашнего дня у него во рту не было ни крошки. Хоть честного отрока и разместили в светлице, но ни есть, ни пить не давали – должно быть, решили, что он в самом деле птичьим пением и росой питается.

Развеселился боярин от этих слов. Запрокинул голову, рассмеялся.

– Значит, Сила за тобою никакая не стоит, царем ты быть не хочешь, а хочешь есть? Ах, невинное чадо. Истинно ангел во плоти.

И погладил Ластика по голове. Пришлось стерпеть.

– Ну что ж, – жизнерадостно сказал князь, – откушаем вместе. Велю стол накрывать.

Полчаса спустя Ондрейка сопроводил Ластика в большую комнату под лестницей – трапезную, где новоиспеченный ангел впервые попробовал московских яств, обильных, но не сказать чтобы вкусных.

Хлеб был пресным, мясо несоленым и к тому же снаружи пережарено, а внутри сырое. Готовить в старинной Руси, судя по всему, не умели.

Странными показались Ластику и столовые приборы. Вместо тарелок перед ним и боярином поставили по караваю. Верхушку князь срезал ножом, мякоть выковырял, и внутрь налил щи из оловяной мисы. Вилки не дали, только ложку, да и той Василий Иванович лишь выхлебал жижу, а капусту и кусочки мяса доставал прямо пальцами. Иногда облизывал их или вытирал о бороду. Часто порыгивал, крестя рот.

В общем, съел Ластик совсем немного – быстро расхотелось. К тому же прислуживал за столом злодей Ондрейка, что тоже аппетита не прибавляло.

Пока ели, молчали. Хозяин поглядывал на гостя, гость на хозяина.

Когда же трапеза закончилась, и Шарафудин унес посуду, боярин сложил руки на животе и масляно улыбнулся.

– Ну отворяй свою ангельску книжицу.

И еще что-то сказал, про какого-то Соломона, что ли – Ластик не понял.

Вытер руки хлебным мякишем, открыл унибук.

Шуйский повторил то же самое еще раз:

– Открывай свою ангельскую книжку. Хочу чтоб ты поговорил с княжной Соломонией Власьевной Шаховской, моей воспитанницей. Она твоих лет, будет тебе подружкой.

Княжна Соломка

И как хлопнет в ладоши.

Дверь сама собой распахнулась, и в трапезную вошла, верней, вплыла толстая размалеванная тетя очень маленького роста, не выше Ластика. Щеки у нее были круглые и красные, будто помидоры, брови – два нарисованных сажей полукруга, губы неестественно алые, а через плечо перекинута пышная, переплетенная золотой лентой коса. Чудное создание всё с ног до головы сверкало золотом и серебром: и венец на голове, и платье, и сапожки.

– Ай лепа, ай сладкозрима! – восхитился княжной Василий Иванович.

Та же низко поклонилась и пропела тоненьким голоском:

– Исполать тебе, государь царевич.

– Здравствуйте, – несколько ошарашенно ответил Ластик. Ну и подобрал ему Шуйский подружку! Что с ней прикажете делать, с этой куклой?

– Играйтеся, — велел боярин Соломонии Власьевне, и та снова поклонилась – теперь уже князю.

Махнула Ондрейке широким рукавом (наверное, именно из такого выпускают сокола, как в песне, подумал Ластик):

– Отворяй сундук!

Тот откинул тяжелую крышку большого деревянного ларя, стоявшего у стены, и стал с поклоном подавать княжне разные диковинные штуки. Физиономию при этом сделал сладкую-пресладкую, отчего стал похож на кота, нализавшегося сметаны.

– Сие, зри-ко, предивен папагай серебрен да золочен на стоянце, – показала она блестящую птичку на подставке, настоящее произведение искусства. – А сие франкской работы змей золот-крылат с финифты розными, имя же ему Дракон. А вот мужик немецкой, в руке сабля, хочет турку поганого рубить.

Теперь, когда Соломония Власьевна встала рядом, Ластик разглядел, что никакая это не тетя, а девчонка. Кожа под румянами и белилами была детская, поросшая на щеках нежным пушком, как на персике. Это она свои игрушки показывает, вроде как хвастается.

Игрушки были, хоть по всему видать дорогие, но малоинтересные. Ластик вежливо кивал, ждал, что дальше будет.

Князь Шуйский, не сводивший с него глаз, кажется, приметил, что мальчику неинтересно.