Синий дым - Юрий Софиев

Вспоминать и подготавливаться у нас не было времени, да возможности. На комиссию шли с наличным багажом, и потому было немало курьезов, и, по моему глубокому убеждению наиболее страдательным элементом во всем этом благотворителе ном деле несомненно были многоученые мужи-экзаменаторы, так как «проверяемые» часто несли такую несусветную ахинею, от которой образованному человеку нетрудно было просто рехнуться!

Рассказывали, как анекдот — одному чудаку в проверочной комиссии профессор предложил вопрос о Яне Гуссе. Чудак был типом весьма расторопным и далеко не застенчивым, в прошлом какой-нибудь корниловский офицер, может быть, в двадцать пять лет бывший бравым боевым штаб-офицером. В гражданскую войну таких было немало.

— Ян Гусс? Припоминаю. Это был чех. Впрочем, Ян. Может быть, и поляк!

— Чех! — подтвердил профессор.

Насколько я помню, значит, это был чешский еретик, бунтовавший против официальной церковной доктрины. Вероятно, последователь Лютера.

Тут ученый муж не выдержал, с глубокой грустью посмотрев на чудака, вежливо произнес:

— Позвольте, коллега, внести хронологическую поправку, Ян Гусс родился в 1373 году в Богемии, а Лютер родился в Германии, в 1483 году. То есть, ровно на сто десять лет позже Гусса. Согласитесь, что Гусса довольно трудно считать последователем Лютера!

— Простите, господин профессор, как вам известно из моего послужного списка, почти десять лет тому назад я кончил Реальное училище, историю никогда не любил, не интересовался ею, а сейчас мне хочется изучать агрономические науки и стать ученье агрономом. Что касается Гусса, мне кажется, его судили ведь на каком-то церковном сборище и, вероятно, казнили. Впрочем, ведь он жил в эпоху гуманизма — возможно, его и отпустили с миром или заточили в монастырь. В наше время, если бы он попался нам в руки, за такое дело, как бунт против официальной истины, его бы, несомненно, повесили или расстреляли, — убежденно и твердо сказал экзаменуемый.

Профессор, на этот раз уже с глубочайшим сожалением и печалью, посмотрел на молодого человека и заметил:

— Вы, коллега, видимо, не лишены чувства юмора и чувства времени. Что же касается Гусса, он был судим и осужден на Констанском соборе в 1414 году к сожжению на костре и сожжен в Констанце в 1415 году. А эпоха гуманизма в странах Западной Европы началась в самом конце XV и начале XVI века, за исключением Италии и южнославянского побережья Адрии, где это явление было более ранним. Заметьте, Эразм Роттердамский родился в 1467 году.

Чудак выразил восхищение точностью профессорской хронологии, а комиссия не обманула надежд проверяемого — выдала ему нужное свидетельство, чем и способствовала поступлению его на полепривредный (агрономический) факультет.

Посмотрев на меня через очки жалостливо-печальными глазами (ученый муж, видимо, натерпелся до меня), он сказал мягким голосом: «Ну, давайте побеседуем!» Перед ним лежало мое заявление. Он меня спросил, знакомы ли мне имя и деятельность Н.И. Новикова. Я воспрянул духом. Со школьных отроческих лет меня влекла и волновала история. Правда, все мои исторические познания были похожи на очень сильно разорванное кружево. Между отдельными эпизодами зияли огромные дыры, потому ни о какой последовательной связи исторических событий не могло быть и речи. У нас, у мальчишек, интересовавшихся историей, главными «профессорами» были, конечно, авторы исторических романов: Данилевский, Салиас, Загоскин, А.К. Толстой и т. д. Главными европейскими «профессорами» — Дюма, Вальтер Скотт, Сенкевич, Гюго. Впоследствии мой университетский учитель, профессор Е.В. Аничков убеждал меня, что романтики, в том числе и Гюго, просто не знали средних веков и потому их романтические представления столь далеки от подлинно научных. О русских масонах XVIII века я уже знал — по Мельгунову, и стал поспешно выкладывать мои познания о Н.И. Новикове, причем делая правильное ударение на вторую букву «о». Этот человек был не только знаком мне, но и был одним из любимых героев моей юности. Прервав поток моих познаний, Зеньковский в вежливой форме полувопросов: «А как вы думаете об отношении Достоевского к детям, об образе Каратаева?» Спросил, знаю ли я и люблю ли Лескова. Поблагодарил меня и сказал, чтобы через неделю я зашел в университетскую канцелярию с заявлением о приеме меня в университет. Я ликовал! Я был по-настоящему счастлив.

В то время, как мы беседовали с Зеньковским, в той же комнате, за тем же столом, друг против друга сидели в креслах и беседовали еще один экзаменатор с еще одним проверяемым. Как я ни был взволнован своим собственным делом, однако от меня не ускользнули забавные моменты, происходящие у соседних собеседников, столь различных по внешнему виду. Экзаменатор — огромнейший, сутулый, рыжий пожилой мужчина с нарочито суровым, даже мрачным лицом, молчаливо слушал, казалось, сдерживая раздражение и досаду, какое-то непрерывное надоедливое стрекотание своего молодого собеседника. Сутулый, рыжий, с мрачной физиономией профессор Е.В. Спекторский был юристом. Впоследствии я с ним познакомился ближе, не будучи юристом, однако, я посещал его лекции по философии права. Он оказался совсем не мрачным человеком, не лишенным чувства юмора, благожелательным и интересным собеседником, даже шутником. Однажды во главе какой-то комиссии он инспектировал наше общежитие. В нашей комнате жило тринадцать человек: два юриста, два филолога, один агроном, восемь техников, будущих инженеров. Вдруг Спекторский с серьезным видом спросил юристов:

— Что вас побудило пойти на юридический? — Оба, несколько смутившись, ответили:

— По призванию, по влечению к юридическим наукам. Вот наш коллега, — они указали на меня, — он на философском, а с нами посещает ваши лекции по философии права.

Спекторский улыбнулся и кивнул головой:

— А вот когда я был студентом, у нас был такой случай. К нам перевелся математик с такой аргументацией в своем заявлении. «Я человек болезненный и по своим слабым умственным способностям не в состоянии заниматься серьезными и сложными математическими проблемами, потому прошу меня перевести на юридический факультет». — Мы все заржали. А наши техники ржали с особым удовольствием.

Читая курс, Спекторский прорабатывал свою будущую монографию. Через год он уехал в Прагу, и там вскоре вышла его книга на русском языке: «История философии права». В основу ее лег курс его лекций.

Но теперь он сидел мрачный и молчаливый и слушал лепет своего молодого собеседника. А молодой человек, маленький, щуплый, необычайно юркий, с заискивающей улыбочкой старался его убедить, что ему совершенно необходимо поступить именно на юридический факультет, что с детских лет он мечтал стать адвокатом, и если бы не эти ужасные события в нашей стране: революция, разруха, потеря именья, полное разорение, германская и гражданская войны, крах всех надежд и самой жизни — словом, если бы не все эти ужасы, он давным-давно окончил бы Петербургский университет и давным-давно числился бы в адвокатском сословии.