Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 3. Том 2 - Борис Яковлевич Алексин

обязанностями, школа занимала одно из первых мест в районе. С 1934 года на окраине Новонежина начал строиться большой аэродром и военный городок. Борис, как вы знаете, был очень общительным человеком и поэтому быстро сдружился с молодёжью авиационного городка, с командиром авиачасти и другими лётчиками. Они вместе бродили по окрестным сопкам с охотничьими ружьями, вместе ходили в клуб на танцы или в кино, иногда к ним присоединялся и Женя. Ранней весной этого года командир авиачасти Сучков П. И. (в каком чине он был, я уж не знаю) и кое-кто из лётчиков были арестованы работниками НКВД. Через несколько дней после их ареста у нас произвели обыск и арестовали Бориса. Недели две всех арестованных держали в Шкотове, а затем перевезли во владивостокскую тюрьму. Я несколько раз ездила туда, но увидеться с Борисом мне не удалось, отвозила ему только передачи. Что с ним, за что он арестован, в чём обвиняется или обвинён — мне ни у кого выяснить так и не удалось. Никто меня не принимал и не хотел слушать. Работники областного НКВД, с которыми я смогла поговорить, отвечали одно: «Не волнуйтесь, разберутся, и, если он ни в чём не виноват, выпустят». Между тем моё положение в Новонежине становилось всё тяжелее. Педагоги стали обходить наш дом стороной, в школе со мной почти никто не разговаривал, все сторонились, боялись… Директор как-то сказал, что вряд ли мне в будущем году разрешат вести русский язык и литературу в старших классах — одним словом, дал мне понять, что меня тоже считают неблагонадёжной, как мать репрессированного. Недели две тому назад мне передали записку от Бориса. Уж не знаю, каким путём она была доставлена в Новонежино, принёс мне её знакомый железнодорожник. В записке Боря просил нас не беспокоиться о нём, не предпринимать никаких мер по его освобождению, никуда не ходить и никого ни о чём не просить. Самим лучше всего как можно скорее с Дальнего Востока уехать. Мы с Женей посоветовались и решили отправиться сюда, больше-то нам ехать некуда. Правда, можно было бы поехать в Темников, но там, как мне известно из письма знакомых, с работой для учителей очень трудно, да и из родных никого не осталось, а здесь всё-таки вы. Вот мы и приехали. Вещи наши на вокзале, да их и немного: всё, что можно было, мы, хотя и за бесценок, но продали в Новонежине. Я надеюсь, что здесь скорее сумею найти работу, найдём, вероятно, и жильё, так что в тягость вам не будем…

Борис и Катя, выслушав рассказ Анны Николаевны, ошеломлённо молчали. Затем Борис не выдержал:

— Что же это такое делается? Вон Митю Сердеева тоже неизвестно за что взяли, а ведь он коммунист с 1920 года, был партизаном на Дальнем Востоке, с белыми воевал! Ну, а Борис? Ведь ему немногим больше 21 года! Что он мог сделать, чтобы его так неожиданно посадили? Никогда я не поверю, что он может быть врагом советской власти, никогда!

— Мы тоже не верим. Да и некоторые из учителей, которые с нами ещё разговаривали иногда, не верят в это, никто этого понять не может, но ведь сделать-то ничего нельзя. Даже попытки увидеться с ним не удались, — заметила Анна Николаевна.

Катя сказала:

— Ну, как бы то ни было, а мы вам поможем устроиться, сколько сумеем. Хотя, откровенно говоря, сами-то мы не очень много можем. Я ведь простая машинистка, а Борис — студент. Вот с жильём, может быть, что-нибудь и выйдет. Боря, ведь из соседнего дома жильцы уехали, он пока пустой стоит. Поговори завтра с Давыдычем, он, наверно, пустит, всё равно ведь сдавать будет. Ну, а в отношении работы, я думаю, что тоже всё устроится. Педагоги с таким стажем и опытом, как у вас, Анна Николаевна, на улице не валяются. А сейчас давайте-ка спать ложиться. Вон Женя уже совсем носом клюёт.

Но Борис задал ещё вопрос:

— А как же Люся? Вы уехали, а она туда к вам поедет?

— Нет, она пока никуда не поедет. Мы ей телеграмму послали, чтобы она с выездом задержалась. Если здесь обоснуемся, тогда сообщим ей, чтобы ехала сюда. Ну, а если не устроимся, пусть ещё подождёт, — ответила Анна Николаевна.

Скоро все улеглись. Женя уснул, едва положил голову на подушку, Анна Николаевна долго ворочалась на своей узенькой кровати, скрипя пружинами сетки. А Борис и Катя, находясь под впечатлением от рассказанного матерью (Борис всё-таки привык в Анне Николаевне видеть мать), тихонько перешёптывались:

— И как только она, бедная, всё это могла вынести? Сколько же ей надо было иметь сил и мужества, — шепнул он и, помолчав, добавил, — а всё-таки хорошо, что я не поехал на Дальний Восток на предлагаемую должность: вряд ли бы я уцелел. Там, видимо, чёрт знает что творится.

— Почему только там, а здесь? Вон, у нас в «Круглике» тоже кое-кого из профессоров ещё в 1936 году взяли, да и в Адыгейском облисполкоме почти всё руководство посадили, сам же ты рассказывал.

— Да, но ведь это было в период «ежовщины», а потом Ежов сам за это поплатился. Как сообщали, за эти перегибы его самого расстреляли. Теперь ведь другой нарком, Берия. Говорили, что он друг самого Сталина. Как же теперь-то всё это происходит? — недоумевал Борис.

Он считал, что в деле с братом, как и в деле с Сердеевым, были допущены явные несправедливости, неизвестные Сталину. Если бы тот о них знал, он бы их, конечно, не допустил. Так рассуждал Борис Алёшкин в 1938 году, так, между прочим, рассуждали почти все его сверстники. Ведь это было поколение, которому довелось жить, активно работать и воспитываться в тот период, когда единственно правильную генеральную линию партии после смерти В. И. Ленина олицетворял И. В. Сталин. Он в своих речах, докладах и статьях разоблачал предательскую роль Троцкого, Зиновьева и других оппортунистов, он руководил социалистическим строительством в стране, он вскрывал и показывал всему народу ошибки отдельных партийных работников в целом ряде вопросов. Так как же он мог допустить такие несправедливые аресты? Как он мог допустить содержание в тюрьме старых коммунистов? Нет, этого просто не могло быть! Вероятно, это делали какие-то карьеристы, примазавшиеся к партии. Ему, Сталину, было ничего не известно об этом, — так думал Борис. Мы теперь, пользуясь правом автора, живущего спустя много лет после смерти Сталина, знающего и о его ошибках, и о культе личности, и о той предательской роли, которую играл