Новый Мир ( № 2 2010) - Новый Мир Новый Мир

М. б., правы те, кто намекал на некоторый вызов черного цвета. Как легенду, передавали слова из-за кремлевской стены: «Ана всо в траурэ?

Мнэ жалка, что ей нэвэсэло. Давайтэ падарим ей автамабиль».

Автомобиль в самом деле ей подарили в 49-м. Он простоял во дворе лет шесть, пока сосед не выпросил его у «тети Лены»: «Дурачок ты, сказал бы раньше, он мне так надоел». Не нужно, наверное, объяснять, что она им не пользовалась.

«По-моему, когда женщина управляет автомобилем — это все равно, что она ходит голая».

4

Но если правда не из-за музыки, то из-за чего другого? Михаил Павлович мог бы ответить: он увидел ее осенью 44-го у Никитских ворот (ну, конечно, она шла в консерваторию — куда еще?). И он — все-таки мужчина не первой молодости, но робкий, какой робкий — пошел за ней, боясь потерять среди прохожих. А людей на улицах было уже много, и на концертах тоже. Он удивился, что с ней здороваются. Но это помогло ему. Когда она исчезла в дверях, он спросил только что кивавшую ей старушку, кто эта женщина. «Как вам не совестно! Разве вы не узнали Елену Фабрициевну?» Старушка, впрочем, была отходчивой, если ткнула пальцем в афишу.

Он начал бывать на концертах.

Как долго он оставался одним из многих? Он помнил срок точно: одиннадцать дней. За это время он слушал ее пять раз, да, так часто она играла в октябре 44-го. Он все-таки немного рисовал — и сделал набросок углем: она за роялем. А после этого — выход на поклон. Даже успел схватить мимолетное — она красиво подавала руку для поцелуя. И еще — первый шаг из-за кулис. И совсем смешное: она закашлялась и оторвала кисть от клавиш.

За кулисы он попасть не пытался. Ждал на улице — хотя было стыдно. Но все ему не везло: он не видел ее ни до, ни после концертов. Потом узнал, что она выходит через какую-то дворницкую. Простительная предосторожность: щебетуньи даже в войну не оставляли ее в покое.

А Михаил Павлович никак не мог понять, что это за кружок нелепых женщин с цветочками и почему они вытягивают шеи к выходу.

За одиннадцать дней он запомнил хорошо ее лицо. Конечно, из зала, даже из ближнего ряда, видно не очень, но все-таки он рассмотрел: от сильного света она, например, всегда щурилась. Он сначала почти испугался, подумал, что она кокетлива. Он, правда, уже слышал шепот двух опытных поклонниц: они произнесли странное, странное слово про нее — монахиня.

А глаза? а щеки? а лоб? а пряди вдоль щек? А глаза горят, как свечки? (Это тоже поклонницы шептали.) Да, правда, горят. Он не знал еще, что глаза у нее почему-то зеленые, хотя они темные, как лесные орехи к первым морозам, но вот зеленые, если солнце светит на них. Если было бы можно, он вырезал бы ее плохонькую фотографию из афиши, но, во-первых, приклеили качественно, а во-вторых, все-таки 44-й год.

Спрашивается, зачем фотография, если он нарисовал ее в тетрадке? Он все-таки не был художником: для себя, для хлеба переплетал книги и служил неторопливо реставратором рам для картин — к самим картинам его почему-то не подпускали. В армию не взяли из-за увечья — упал в восемь лет с лошади, так и остался хромым. Очень стеснялся этого.

Из-за хромоты долгие стоянья на одном месте после концертов его утомляли. Лучше выжидать на лавочке. Он даже задремал один раз. Проснулся от слов рядом с затылком: «Если бы не маячили рядом с этими дурами, я давно подошла бы к вам. Идите за мной, пока они меня не увидели».

Так начались его регулярные проводы Елены Фойер до дома.

5

Почему она к нему подошла? За несколько дней до этого неподалеку от ее дома случилась нехорошая история: женщину поздно вечером ограбили. Что же не поберечься? Еще она заметила, что он рисует и делает это не нарочито, а украдкой. Ее? Захотелось взглянуть. И потом — она избегала не столько поклонников-мужчин, сколько поклонниц-женщин. Женщины, по ее мнению, опутывают сетью мелких услуг — и трудно бывает подобную сеть разорвать. А мужчины? Мужчины так не умеют. И потом — в военные годы их почти не было, а довоенные остались далеко.

Но в нем она ошиблась. Первое, что он сделал для нее, — укрепил латунное колесико под тяжелой ногой рояля. Заменил рамы дешевых эстампов и у одного настоящего Левитана. Живопись она любила чуть менее музыки. Конечно, не коллекционировала. Левитан достался от деда.

«Я разве тебе не говорила, что мой дедушка — купец второй гильдии? Поэтому когда Левитана высылали с другими мелкими евреями из Москвы — ну недалеко, конечно, не на Колыму (она улыбнулась), а в Подмосковье, на дачку, то мой дедушка, который с ним водил знакомство, говорил наставительно: „Жаль мне, дорогой Исаак Ильич, что вы не достигли такого прочного положения в обществе, как, например, я.

Но я похлопочу”. Согласись: мой дедушка, сделавший капитал на польских зайцах, был большой ценитель прекрасного».

Ей нравилось, что он умеет смеяться ее шуткам. Впрочем, ей, наверное, больше нравился сам его смех.

«Ты смеешься так, — сказала она однажды, — как будто думаешь, что никогда не покинешь этот мир. Только, пожалуйста, не говори мне,

что у меня плохой вкус, если я склонна к подобным сентенциям. Просто ты действительно умрешь позже меня: посмотри на себя в зеркало, ты выглядишь гораздо моложе, чем я. Так что позаботься, пожалуйста, о моей могиле.

Ты закажешь мне крест на свой вкус, а?»

«Боже мой, она не знает, что я умру раньше ее», — думал Михаил Павлович, отвечая: «Ну конечно, Елена, я закажу такой, что тебе понравится».

После сопровождений до дома и после редких, редких пустых чаепитий (и после колесика, и после шпингалета — он ведь и шпингалет починил) начались их прогулки. Она любила молчать и долго ходить по лесу. Сокольники, Нескучный сад. Хорошо идти по набережной от Мамоновой дачи к несчастному Андреевскому монастырю. «Какие свиньи», — только это и произнесла тогда, стоя у заколоченных окон монастырских покоев. Там было романтическое заведение — вытрезвитель.

Для Михаила Павловича маршрут не имел значения. Чем дольше, тем лучше. Чем дальше. Она шла всегда чуть впереди, но если отклонялись в лес, он спешил отвести от ее лица еловые лапы. «Миша, — кричала она, — ты, наверное, хочешь, чтобы они шлепали меня по губам? Зачем ты отгибаешь их так далеко?»

Он любил эти прогулки, потому что ветер дергал ее волосы и она щурилась, хотя не так, как от ламп в консерватории. Она щурилась от ветра, от солнца, от соленых брызг — все-таки она повелела сопровождать себя и в Ригу и в Ялту. Он был счастлив, что не в курортный сезон. Он знал, что она любит воду. Но прийти с ней на пляж: белому, серому, серокожему, с хромотой, потому что без его лошадиного ботинка, который хромоту все-таки скрывает, — нет, прийти так было нельзя.

А ее, например, он сфотографировал даже с нагими плечами. Было холодно, октябрь в Риге, но ей так хотелось солнца — и она отдала ему плащ и легкую кофточку. «Елена, ты хочешь, чтобы я вез тебя обратно с температурой?» — «А ты знаешь, какая у меня нормальная температура? Скажи».

Она объявила, что ее нормальная температура тридцать семь и пять.

В Москве, через месяц, он вдруг спросил (все это время тревожился):

«У тебя правда температура такая?»

«Ну, конечно, Мишенька, я сочинила. Прости меня».

У него отлегло от сердца, а верная щебетунья (бабушка девочки с розовыми лентами) заметила свысока: «Михаил Павлович, вам следовало бы знать, что Елена Фабрициевна — во всем человек не такой, как другие. У нее даже температура тела выше нормальной на десять градусов».

Сахара она действительно ела больше, чем все другие. Можно было вызвать ее неудовольствие, если положить себе лишний кубик. «Мишенька, прости меня, но ведь очень надоедает бегать все время за сахаром».

Сахар покупал он. Он приспособился это делать вскоре после колесика и шпингалета.

Конечно, в Лавру они ездили вместе. Однажды на обратном пути она заснула, прислонившись к его плечу. Это было перед Рождеством 1962 года. Какой снежный декабрь — потом таких он не помнил. Снег все время сыпал. И ее черные пряди, и щеки, и даже губы — все было белое. «Почему у тебя губы-то белые?» — «Ты разве не видишь, я ем этот вкусный снег?»

Ей было страшно сказать сколько, но выглядела она всегда на тридцать два. А смеялась всегда как четырнадцатилетняя дурочка.

Иногда, впрочем, собственная моложавость ей надоедала. В такие дни она что-нибудь придумывала: почему-то очки (ее звали много лет преподавать, она почти согласилась, но решила, что ей не хватает очков), другая блажь — парик. Она в самом деле начала было носить седой парик, но здесь уже пришел черед высказаться Михаилу Павловичу. Он сделал это сначала timoroso [3] , но потом все более и более spirituoso [4] . «Тебе не нравится даже мой миленький паричок». — «Елена, знаешь, что я прочитал в медицинской книге?» — «И?» — «У модниц, носящих парики, в конце концов собственные волосы ат-ро-фи-ру-ют-ся. Но мало того: происходит нарушение теплообмена в голове. Ты понимаешь, чем это может грозить?»