Торикаэбая моногатари, или Путаница - Автор неизвестен

Решившись открыть душу, он поделился с Химэгими всеми своими сомнениями.

— Люди так ненадежны, когда займешь мое место, потихоньку все мне рассказывай, — сказал он. Его откровенность тронула Химэгими:

— Что ж, нужно возвращаться. Ведь и я скучаю. Но вернуться в столицу так непросто. Однако надо подумать об отце с матерью и о твоей Принцессе. Я непременно должна вернуться.

Они о многом говорили между собой. Химэгими заботило, как Вакагими сумеет занять в обществе ее место: хотя его внешность почти не отличается от ее собственной, но большая часть того, как следует поступать мужчине, неизвестна Вакагими, так что его поведение может показаться странным. Поэтому Химэгими подробно рассказывала Вакагими, что происходит в свете, что ответить, если такой-то человек сказал то-то. Вакагими отличался выдающимися способностями, здесь, в уединении, он учился отчаянно и страстно, и уже не казался новичком ни в игре на кото и флейте, ни в каллиграфии. Он научился играть на флейте и перебирать струны кото так, что было невозможно понять, что это вовсе не Химэгими, а другой человек. Когда он копировал почерк Химэгими, то достигал полного сходства. Их голоса и вовсе были одинаковыми: с самого начала мужчина подражал женщине, а женщина привыкла находиться среди мужчин, да и всегда они были похожи, так что брат с сестрой были как одно. Такое сходство — удивительно, и эта связь между ними — наследие прошлых жизней.

Шло время, они были вместе, вели разговоры о делах государственных и личных, как-то раз вспомнила Химэгими и о том, что в узком коридоре Живописного павильона она иногда встречалась с некоей женщиной. В другой раз она сказала: «С самого начала, как у меня завязались отношения с Ённокими, Удайдзин все время почему-то сердился на меня. Наверное, до самой моей смерти он будет злиться, что я не посещаю Ённокими. У нее и вправду нет никаких недостатков, она удивительная, необыкновенная и замечательная. Я думаю о ее связи с Сайсё, она стала для меня полной неожиданностью. При этом он ничуть меня не стеснялся, внимания на меня не обращал, заботился о ней, так что тебе с ней, пожалуй, уже не сблизиться».

Когда Вакагими познакомился с принцессами Ёсино поближе, он нашел, что они создания замечательные. То, что одинокими длинными ночами они находились совсем рядом, успокаивало его как нельзя лучше, и он привык время от времени беседовать с ними. Химэгими и Вакагими были настолько похожи, что принцессы и не догадывались, что перед ними другой человек. Сам принц Ёсино считал, что это — судьба, и не вмешивался, решив, что теперь может посвятить душевному очищению немного больше времени. Он не открыл дочерям тайны брата с сестрой, и они ни о чем не догадываясь и уже привыкнув к этому человеку, ничем не тревожились и не смущались, и вели себя непринужденно. Вакагими же был как во сне, волновался — они были прекрасны, в сердце мужчины они вызывали беспредельное восхищение, и его влекло к ним все сильнее. Нечего и говорить, что по мере того, как они становились все ближе, он стал находить их еще более благородными, достойными и прекрасными. В то же время Вакагими с горечью думал, что, взращенные таким святым, каким был принц Ёсино, они настолько превосходят других людей, что сам он, будучи человеком заурядным, не может быть их достоин.

В Удзи кормилица сына Химэгими была удивлена тем, что госпожа не вернулась до зари. Уже подняли бамбуковые шторы, а ее все не было. Люди забеспокоились, стали искать ее, расспрашивали друг друга, все были ужасно взволнованы, искали в самых немыслимых местах, но Химэгими не было нигде. Слуги совершенно растерялись, а когда приехал Сайсё и ему доложили о случившемся, у него потемнело в глазах — так он встревожился, но понять ничего не мог.

— Как это могло случиться? Как она выглядела эти дни? Кто-нибудь из домашних приезжал навестить ее? — спрашивал он.

Кормилица так беспокоилась за себя, что не стала докладывать о посещении Вакагими.

— Нет, никто к ней не приезжал. Когда вы были здесь, она выглядела как обычно, но когда вы уехали, она не отрывала взгляда от сына и потихоньку плакала день и ночь. Мне было больно смотреть на нее. Я подумала, что, наверное, есть в этом мире человек, о ком она печалилась и грустила. Но мне нисколько не казалось, что она хочет убежать.

Услышав ее слова, Сайсё не нашелся с ответом. Он подумал: «Я надежно спрятал ее, за ней хорошо ухаживали, заботились о ней, но я сам заботился о другой, не жил здесь в спокойствии, рвался в столицу, Химэгими же, наверное, не захотела с этим смириться, считала такую жизнь неподобающей и оскорбительной. Но когда я видел ее, у нее всегда был такой вид, будто мое поведение не беспокоит ее, будто все идет, как надо. А я снова и снова любовался ею — прекрасна, без всякого изъяна». Сайсё чувствовал, как сильно он любит ее.

Скоро его сердце совсем потерялось, он не понимал, что с ним, им овладела невыносимая тоска. Он думал, что уже никогда не увидит ее — никакой случай здесь не поможет. Что же ему делать со своим горем? Он хотел уже было распрощаться с этим миром и покинуть его, но мысль о том, что он видит в последний раз улыбающееся личико их сына — такое беззаботное и невинное, отвратила его от этого намерения. Это была такая связь с жизнью, которую просто так не порвать. Сайсё думал о том, какое же решительное сердце надо иметь, чтобы бросить младенца, и не мог дать ответ на вопрос, что же побудило Химэгими поступить так. Он совсем запутался, сердце его было разбито, он досадовал и негодовал, решив, в конце концов, что Химэгими бесконечно жестока. Одежда Химэгими осталась в той комнате, которая служила ей спальней — она пахла женщиной, Сайсё надел ее на себя и безудержно зарыдал. Даже если бы это был просто сон, при пробуждении остался бы горький осадок. О, как пленительны ее тело и лик, какое обаяние и красота заключены в ней… Даже когда сердце ее было полно горечью и страданием, она говорила с ним спокойно и нежно, и ее любовь было невозможно ни с чем сравнить. Чувства переполняли его грудь. Не заботясь о том, что люди сочтут его сумасшедшим, он топал ногами, рыдал, но ничего не помогало, и тогда он, пребывая в безутешной тоске, лег, уткнувшись лицом в пол. Видя его печаль, женщины вздыхали. «Уж и не знаю, как ей удалось сбежать, но только у нее обязательно должны быть сообщники, кто-то непременно помогал ей. Так кто же? Не знаю. Может, она оставила где-нибудь записку или стихотворение для меня?» — подумал он, но только Химэгими была не таким человеком, чтобы, уходя обнадежить его.

— Один человек заметил неподалеку какого-то господина, видом весьма благородного и молодого. Этот господин явно хотел избежать людских глаз, он сажал в экипаж очень красивую даму. Человек еще подумал: кто бы это мог быть, — служанка в точности передала слышанный ею рассказ.

«Она привыкла быть мужчиной, и было бы немного странным, если бы она решила уехать без всякой на то причины, но еще более странен мне этот рассказ», — подумал Сайсё и разволновался еще больше, но только придумать все равно ничего не мог. Он всегда бурно переживал свои неприятности, но такого с ним еще не случалось. Его нрав позволял ему любить многих женщин, но теперь он сделался так несчастен, так мучался и горевал, его страдания не прекращались ни днем, ни ночью, и только личико мальчика поддерживало в нем жизнь, но слезы все текли и текли.

В другое время Сайсё стал бы слагать стихи, полные грустного очарования, но теперь он был погружен в мрачные думы, тосковал и ужасно терзался, все более падая духом.

Дочь Удайдзина — Ённокими — и на этот раз родила очень красивую девочку, но сама она так ослабела, что и теперь ее состояние внушало беспокойство, она угасала, и было непонятно, жива ли она еще или уже нет. Обливаясь слезами, она думала: «Я умру, ни разу больше не повидав отца и не получив его прощения». Видя ее страдания, ее мать не могла сдержать слез. Она сказала Удайдзину: «Если бы быть уверенным в том, что она останется жить, тогда можно было бы рассуждать, что скажут о ней люди, но теперь…»

Хотя Удайдзин и сказал в сердцах, что не хочет больше видеть дочь и выгнал Ённокими, но время сделало свое дело — он любил и жалел ее. Он так обожал дочь, что слышать сетования жены было для него нестерпимым испытанием. «Все находится во власти судьбы, не попрощаться с умирающей — так несправедливо и бессердечно!»

Когда Удайдзин пришел к Ённокими, он не мог понять, была ли его столь любимая дочь жива или мертва, ее чрезмерно длинные волосы покрывали одежду, она лежала. Каким бы страшным ни был его гнев, как он мог перестать заботиться о ней! Она была такой жалкой, что, увидев ее, отец, досадуя на себя, горько подумал: «Зачем я так жестоко с ней обошелся, как ей должно быть тяжело!»

— Милая моя, я не помогал тебе, пока все не стало так плохо. Ты бесконечно дорога мне, но когда я узнал то, что вовсе не ожидал услышать, я не смог смирить свою гордость и отрекся от тебя. Как я жалею об этом! Ничто не имеет значения, ничто другое, только бы ты была жива, и я заботился о тебе. Пусть Будды и боги возьмут мою жизнь вместо твоей! — он зарыдал в голос — так был взволнован.