Повседневная жизнь русской усадьбы XIX века - Сергей Охлябинин

Несмотря на это, ни ее никто не любил, ни она никого особенно не любила: связывала же ее со всеми и всех с нею одна общая привычка. Не помню я проявления сердечности в Авдотье Сергеевне; бывала она подчас добра — и только; но никогда не пыталась она проникнуть в наш внутренний мир и ознакомиться с ним; да и вообще вряд ли она допускала, чтобы у детей мог быть какой-нибудь собственный мир, а не тот, который создают для них их воспитатели и наставники.

Помнится мне живо ее подозрительность, воображавшая существование в нас враждебности к ее личности; чего и не бывало, в большинстве случаев; а между тем я чувствовала себя глубоко оскорбленной незаслуженным подозрением или недоверием ко мне, никогда не желавшей обманывать.

С другой стороны, я должна отдать полную справедливость Авдотье Сергеевне, хотя она в те времена и допекала нас своим педантизмом и взыскательностью, но зато она чрезвычайно добросовестно относилась к возложенным на нее обязанностям и не слишком злоупотребляла своею властью, совершенно бесконтрольно.

С прислугой, вообще, Авдотья Сергеевна была резка, требовательна до мелочности и крайне нетерпелива; с некоторыми же личностями, находившимися под началом ее, как, например, няня, кормилицы и старшие горничные, она была фамильярна до интимности.

Многие деревенские бабы, почему-нибудь вхожие в дом и издавна знакомые с нравом властолюбивой гувернантки нашей, побаивались ее не менее всей прислуги в доме; но ценя ее снисходительную простоту в обращении с ними — носили ей в дар яйца, кур, нитки и пр. (до всего этого Авдотья Сергеевна была великая охотница), а взамен бывали оделяемы цветными лоскутьями, старым платьем, кусочками сахару и дружеской беседой.

Но если Авдотью Сергеевну нельзя было назвать другом человечества в широком смысле слова, зато она приобрела неотъемлемое право называться благодетельницей и покровительницей всяких собак, в особенности приблудных, сиротствующих, отверженных хозяевами, искалеченных и т. д. В особенности к последним, равно как и к голодным и лишенным права, чувствовала она неодолимое влечение и нежнейшую симпатию, так что, чем более собака была обижена судьбою или людьми, тем более прав имела она на расположение и покровительство Авдотьи Сергеевны.

Собачьи невзгоды были для нее ближе и понятнее других; человека, обидевшего собаку, она считала своим врагом и не переставала преследовать его упорно, как своего обидчика. Мы удивлялись, откуда могла она добывать диковинные экземпляры безобразнейших собак, толпившихся у окна ее комнаты после обеда: были тут собаки бесхвостые и собаки с хвостом, разделяющимся на две или на три космы, одноухие и безухие, с зияющими ранами и т. д.

Авдотья Сергеевна, для которой они были источником радости и горя, нередко плакала над ними, кормила и поила их, заботливо пряча от глаз врагов и старательно оберегая их покой. Замечательно, сколько надо было иметь терпения, чтобы ладить со всеми этими воющими, визгливыми, вечно голодными и избитыми, искусанными любимцами и сколько энергии для неустанной борьбы с их гонителями!

Видно человек так уж создан, что в глубине его сердца (даже у самого черствого) есть тайный уголок, где кроется тепло и свет, неведомые людям» (Мельникова А. Воспоминания о давно минувшем и недавно былом).

«Мать не мешалась в дело нашего воспитания»

«Мы занимали в доме отдельное от родителей помещение, весь нижний этаж, отданный в полное распоряжение, со всеми его обитателями, одной Авдотье Сергеевне.

В сопровождении ее мы являлись наверх только в известные часы, так сказать, pour les heures de repas, и оставались там ровно столько времени, сколько полагалось для чаепития, обеда и ужина; или же, в экстренных случаях, вроде приезда родственников — по приглашению явиться для приветствия.

Мать не мешалась в дело нашего воспитания, вполне доверяя Авдотье Сергеевне; да у нее и времени не было: она была всецело поглощена, если не уходом за отцом, который редко болел, то постоянной заботой быть ему полезной и отнюдь не оставлять его одного; то читала она ему вслух его любимые французские романы, непременно исторические, особенно из времен Наполеона 1-го, то писала письма под его диктовку или деловые бумаги, или рукодельем занималась, между тем как отец ходил по комнате большими шагами, разбирая прочитанное или о делах толкуя. В этой правильной жизни, полной занятий и внутреннего содержания, росли мы все, не ведая скуки и безделья и никуда не стремясь за пределы родительского дома» (Мельникова А. Воспоминания о давно минувшем и недавно былом).

Сестры, братья — веер чувств и увлечений

«Каждая из сестер имела свое любимое занятие, которому она предавалась по окончании срочных занятий с гувернанткой, а в особенности по окончании курса наук с нею, когда свободного времени было больше, а детские забавы уже не тешили. Тогда, распростившись с "классной" и с учебниками, переходили к другому делу, а именно: помогали матери в занятиях ее: поочередно читали мы отцу газету (любимую его "Северную Пчелу"[28]), сводили счеты под его руководством, писали письма к разным лицам, или просто сидели с ним, чтобы он не томился одиночеством, пользуясь этим временем для занятия любимым рукодельем; у каждой из нас, кроме Нади, было свое. Которая-нибудь ходила гулять с отцом или в поле с ним ездила, подробно описывая ему состояние вспаханной земли, посевов, всходов и т. д. Все это внимательно выслушивал и твердо запоминал отец, что он и доказывал вечером, в разговоре с управителем. Вне этих, так сказать, официальных занятий, каждая из сестер отдавалась своему личному, излюбленному делу.

Я любила в особенности музыку и рисование, с увлечением занимаясь ими во все свободные часы; но слабостью моей, страстишкой ранней молодости (едва 16-летняя) было писание, т. е. слагание стихотворений.

Этим я положительно увлекалась, запершись у себя в комнате по вечерам или засиживаясь в павильоне над сажалкой. Часто доставалось мне от отца за эту слабость, доставалось и намеками и прямыми укорами за эту "дурь", которую следовало выкинуть из головы и заняться хозяйством. Впрочем, других наказаний не бывало у нас. А мне было вовсе не по душе хозяйство, и как мне ни горько приходилось от косвенных и прямых упреков отца, которого я ужасно боялась, а все же я никогда не могла принудить себя заняться хозяйством.

И для того, чтобы избавиться от ненавистного мне дела, я придумала себе новое: я выпросила у отца разрешение заняться обучением меньшего брата моего Коли и крестной сестры Анюты Паромоновой, жившей у нас с детства. Как только мне минуло 16 лет и я освобождена была от занятий с Авдотьей Сергеевной, я принялась за работу: и как охотно исполняла я ее, сначала неумело, ощупью, но чем далее, тем более втягиваясь в свое дело и привыкая к нему и любя его. А по вечерам — писала стихи.

Сестра Лиза, много болевшая в детстве, вследствие этого слабенькая, тихая, кроткая и характером слабая, с удовольствием посещала кухню и даже сама пробовала готовить. Изящная и нежная, она и рукоделья любила такие, которые известны у нас под названием ouvrages de fantaisie.

Люба особенно охотно занималась музыкой и чистыми рукодельями, вроде вязания крючком. Характер у нее был твердый; но иногда она бывала резка до грубости. Она, как и все мы, любила читать. Она отличалась от нас гордостью.

Надя предпочитала всякому другому делу — ходить по избам крестьян и возиться с детишками; точно рожденная в крестьянской среде, она только и жила интересами села и дворни, страдая за меньших своих братьев, т. е. мужиков и дворовых, и, радуясь с ними. Надо было видеть, как сильно влияли на нее все деревенские события, все мелочи крестьянской жизни! Она все переживала вместе с бабами, мужиками и их ребятами, и не только душу свою клала за них, но и отдавала им все свое, до последней копейки и тряпки, снабжая новорожденных, больных, умерших и т. д.

Вера, четвертая сестра, менее всех других оставила во мне воспоминаний: я не помню ни одного живого слова ее, ни искреннего горячего порыва, ни даже вспышки какой-нибудь. Тщеславие было ее слабостью, и только оно было стимулом всех ее поступков с самого детства. Бывала она добра и мила, но огонька в ней не было, что-то было холодное, неосязаемое.

Старшего брата, Константина, прекрасно подготовленного Авдотьей Сергеевной, отвезли с 12 лет в Москву и отдали в один из лучших пансионов, оттуда он поступил в университет на медицинский факультет.

Меньшой брат, Коля, общий баловень и любимец, чрезвычайно добрый, милый и любящий мальчик, долго оставался дома, воспитываемый как девочка, пока, по настоянию Константина, его не отдали в тот же московский пансион, где и старший брат учился до поступления в университет. Но Коля попал не в университет, а прямо в гусарский полк, куда влекла его страсть к лошадям» (Мельникова А. Воспоминания о давно минувшем и недавно былом).