Кровь Донбасса - Андрей Манчук

Демонизируя и дискредитируя левую идеологию, правящий класс зачистил левый фланг украинского политикума, где могла бы возникнуть идеологическая альтернатива доминирующему в общественном сознании национализму, органично совмещенному с либеральными рыночными догмами. Это позволило без проблем использовать энергию социального протеста масс для междоусобной борьбы политических кланов, вновь и вновь заставляя страдающих от капитализма людей бороться за капитализм на очередных майданах. Ведь даже если сегодня в Киеве вновь соберутся участники зимних протестов, при поддержке очередного обиженного при дележе собственности капиталиста, они будут требовать еще больше рыночных реформ, еще больше национализма — и еще больше войны. С теми же страшными последствиями для страны и с той же выгодой для олигархов, ради которой умирают сейчас брошенные на убой люди.

«Постсоветский национализм — это механизм управления и контроля в руках правящего класса. Еще в начале девяностых он оказался с неизбежностью востребован нарождающейся буржуазией постсоветских стран в качестве ее классовой идеологии и как один из инструментов общественного господства... с помощью которого буржуазия успешно перенаправляет социальное недовольство масс в сторону "враждебных инородцев", а также на пропагандистский жупел "преступного наследия коммунистического режима"», — говорили мы еще пять лет назад.

Но кризис, который усиливался все эти годы и приобрел после победы Майдана все признаки стремительно приближающейся системной катастрофы украинской экономики, заставляет элиты поставить на крайнюю форму националистической реакции— гражданскую войну под лозунгами патриотического джингоизма. Они планируют списать за ее счет все — рост цен и тарифов, задержки зарплат и бюджетных выплат, «политику экономии» за счет сферы образования, здравоохранения, ремонта ЖКХ, и прочие прелести пакета антисоциальных реформ. Взывая к патриотизму шокированных и деморализованных их политикой людей, они будут требовать от общества терпеть разруху и обнищание ради высоких целей «борьбы за единство страны» — которая тем временем будет стремительно разваливаться во всех смыслах этого слова.

Патриотизм в кризисную эпоху — последнее прибежище правящих нами негодяев. Последний работающий рычаг, с помощью которого они еще могут управлять падающим в пропасть миром, где Ирак пылает вместе с Украиной, пока в Бразилии протестуют против безумных расходов на футбольное шоу, а в Англии люди массово протестуют против нового пакета рыночных реформ под дружное молчание игнорирующих эти совсем не майдановские по своим лозунгам выступления СМИ. Дальше— темные времена варварства, или же какой-то другой новый мир, в котором не будет места для националистических предрассудков и неолиберального фундаментализма. Старая альтернатива, недавно проговоренная Валлерстайном, но впервые озвученная еще Розой — которая жила в похожее время и стала его жертвой.

Дадим ли мы им принести в жертву себя?

ПЕРЕВОДЧИЦА

Украина начиналась сразу же за Донецком. Донецк — это маленький город в Ростовской области, степная столица контрабандистов, рядом с контрольно-пропускным пунктом на украинской границе. Уже двадцать лет его жизнь завязана на контрольно-пропускном пункте, с приграничным полукриминальным бизнесом, который с начала войны приобрел новые черты.

— Придешь на автостанцию, там будешь договариваться, — сказали Косте в городе Шахты ехавшие к границе селяне, которые подкинули его на своей «Ниве». На автостанции, в тени рыночных ларьков, играли в нарды несколько парней и мужчин. Мужик в турецком джинсовом костюме мельком осмотрел Костю и предложил ему сигарету.

— Воевать приехал?— спросил его другой игрок в нарды, человек с выбитыми зубами. — Давно что-то тут казаков не было.

— К родным еду. В Луганск. Сказали, через границу с российским паспортом не пропустят, — ответил Костя.

Игроки в нарды равнодушно выслушали его, и джинсовый человек спросил у щербатого:

— Кто там сегодня на Изварино стоит? Проведем его? С гуманитаркой не едут?

— Не, не проведем,— ответил ему человек без зубов. — Давай полями. Нормально будет.

— Сколько платишь? — спросил он у Кости.

Они долго торговались о цене, в рублях и гривнах, которые Косте наменяли еще в Москве. Щербатый хотел триста, а потом двести гривен. Костя твердил, что денег почти нет. Он говорил правду, и игроки в нарды, похоже, привыкли к таким разговорам. Они уже почти потеряли к нему интерес, когда человек в джинсовых латах заметил кого-то в тени ларьков, призывно махнув рукой.

К ларькам подошла девушка-подросток в кофте с открытыми, загорелыми дочерна плечами, и блейзере с эмблемой сочинской зимней олимпиады, от которой веяло холодом даже в эту жару. На вид ей было не больше семнадцати лет.

— Давай сто гривен. Вот тебе «переводчица». Сервис для бедных, — сказал Косте щербатый. — Не бойся, не кинут, — бросил он напоследок, перед тем как вернуться к нардам. — Бояться надо будет там, у хохлов.

Девушку звали Наташей. Они с Костей с трудом влезли на мопед и с ревом поехали пыльными сельскими улицами, которые сменились потом степным проселком. Здесь в поле одиноко стояло несколько вагончиков, цистерна с водой и «Газель» с крытым брезентом фургоном. Мужчина в одних трусах возился с машиной. Наташа оставила здесь мопед, взяла бутылку воды, и они пошли пешком через степь — еще не выгоревшую на солнце, с красными молниями маков в сизом полынном облаке.

До войны семья Наташи перевозила через границу контрабанду— бензин, сигареты, водку, шмотки и вообще все, за что могли заплатить. Ее старший брат отсидел за это несколько лет в Ростове. Сама она родилась в поселке Урало-Кавказ, по ту сторону границы, которой никогда не существовало ни для Наташи, ни для ее семьи. Провела там детство, а потом переехала в российский Донецк, чтобы «нормально закончить» школу. «Урки» — как называла Наташа своих земляков из пограничного степного поселка, в названии которого звучали образы далеких гор, учились в Краснодоне и обычно ходили в школу только несколько классов. Потом подростки начинали работать на шахте-ко-панке, перевозили через границу «контрабас», садились на иглу или уезжали, как она. Хотя бы на ту сторону поделенного невидимыми границами поля.

— Много людей тут идет? — спросил он у Наташи. Она сняла блейзер, вытерла запотевшее и уже начавшее облезать от загара лицо и стала рассказывать о беженцах, которые едут из Украины по проселкам на машинах или переходят границу пешком по ночам, после того как пограничники укрылись на КП, фактически оставив ее открытой. И о людях, которые пробираются с российской стороны. «На помощь нашим», — сказала о них Наташа.

— С беженцев деньги берете? — сказал Костя.

— Да когда как, как получится, — ответила девушка. То, чем она занималась, казалось ей таким же естественным, как любая другая работа. Однажды, совсем недавно, их кто-то обстрелял ночью в степи, повредив «Газель», которую они видели в степи у вагончиков. Пришлось полкилометра лезть ползком по степи, над которой летели пули.

Границы действительно не было. Костя видел запаханные пограничниками проселки и какой-то сломанный и проржавевший шлагбаум, видел следы, оставшиеся на взопревшей после недавней грозы земле — то ли от тяжелых тракторов, то ли от танков. Территория России глубоким клином вдавалась здесь в Украину, которая была спереди, справа и слева. Все та же степь, где бесконечно пели цикады. Далеко над полями виднелся огромный карандаш шахты «Суходольская-Восточная». Они немного отдохнули на пригорке, покурили, выпили воды и съели пару оставшихся у Кости яблок и огурцов. Наташа болтала, вытянув уставшие от ходьбы, поколотые остяками ноги. А он смотрел, как огромное солнце медленно падает к западу, за горизонт — проваливаясь в раскрывшуюся там пропасть войны. Где-то у оврага тревожно посвистывал невидимый байбак, и Костя пытался рассмотреть среди трав его фигурку крохотного, молящегося на солнечный диск человечка — духа земли, который прорыл в ней первые тоннели и штольни.

В конце проселок вывел их к осыпавшемуся террикону старой, давно заброшенной шахты. Возле нее сидели двое одетых в камуфляж парней. Рядом с ними лежал автомат, но никто из них не потянулся к нему, лениво наблюдая за приближающимися.

— Сигареты есть? — спросил старший из парней у Кости, поздоровавшись с Наташей, которая, не снимая одежды, начала поливать себя водой из пластиковой канистры.

Костя тоже умылся, наблюдая, как ребята с жадностью потрошат его пачку сигарет, засовывая их про запас в карманы камуфляжных курток. Оба они работали на «копан-ках» Урало-Кавказа, а теперь числились в ополчении Сухо-дольска. Митяй, старший в этом патруле, на поясе которого иногда говорила рация, получил ранение еще за несколько лет до войны — когда на их «копанку» совершили налет такие же парни, нанятые конкурентом его хозяина. Теперь хозяин сбежал в Россию, а на «копанке» никто не работает.