Немецкие бомбардировщики в небе Европы. Дневник офицера люфтваффе. 1940-1941 - Готфрид Леске

16–18 ноября 1940 г.

ЭТО НЕ СТРАХ

Полагаю, у мистера Розенфельда с головой стало совсем плохо. Недавно в одной из своих сумасшедших речей он сказал, что немецкий народ поднимет восстание против фюрера. Интересно знать, откуда он берет свои великолепные идеи. Какого черта немецкий народ будет бунтовать против фюрера? Кто, как не фюрер, ведет нас от победы к победе? Германия сегодня, как никогда, великая держава. Но дело даже не в этом. Даже если бы все было не так, даже если бы пришлось страдать, даже если бы нас разгромили – даже тогда ни у кого и мысли бы не было восставать против фюрера. Эти американские евреи не понимают, что мы верим в нашего фюрера. Побеждаем мы или нет – мы в него верим, и, если он отдаст нам приказ умереть, мы умрем. Я просто не могу понять, откуда у всего мира эти дурацкие идеи в отношении нас. Но так не будет продолжаться долго. И американцы тоже скоро поймут, что к чему.

Клаус умер. Я думал, он к этому времени уже поправится, а он умер от той раны. Его отец вложил уведомление о смерти в свое письмо. «Клаус Мюллер, награжден „Золотой медалью чести“, а также бронзовым и серебряным крестами партии за заслуги… С восемнадцатого года своей жизни он посвятил себя фюреру и с тех пор всегда был в первых рядах борцов за лучшее будущее Германии. С первого дня этой войны, навязанной нам нашими врагами, он исполнял на ее фронтах свой долг перед фюрером в борьбе с врагами великой Германии. Увы, судьба, которая бывает столь жестокой, не позволила ему испытать радость окончательной победы…»

Сегодня вечером при встрече оберлейтенант фон Хельбинг посмотрел на меня странным насмешливым взглядом и спросил, не случилось ли со мной чего. Я сказал, что все хорошо. Со мной в самом деле ничего такого не случилось. Он, конечно, понял, что я изрядно накачивался там каждый день. Так оно и было, спорить тут нечего. Пил себе и пил без остановки, там это в порядке вещей. Но теперь все, беру себя в кулак.

Они никогда не восстановят Ковентри. И не построят там больше ни одного самолета. Это было самое грандиозное дело, которое я когда-либо видел. Раньше мы никогда не бросали столько зажигалок, даже на Лондон. Должно быть, там и десятка домов целых не осталось. Так, наверное, выглядят города после мощного землетрясения.

Нет, со мной все нормально. Просто, когда уже возвращались, я очень сильно устал. Когда взлетали, все было хорошо, на подлете и когда был бой, я чувствовал себя даже свежее, чем обычно. Но на пути домой вдруг почувствовал, что выдохся совершенно. Временами казалось, до посадки не выдержу. Очень боялся уснуть прямо на ручке. А потом, когда зарулил наш лимузин на стоянку, усталость вдруг как рукой сняло, я даже не смог уснуть. Хессе всегда принимает снотворное. Говорит, это совершенно безвредно, предложил мне несколько штук. Но я думаю, эти таблетки не такие уж безобидные, лучше засыпать без них. К ним быстро привыкаешь, а потом не можешь без них обойтись. Я как-то слышал об этом.

Меллер говорит, что к нам едет комиссия и что всем нам опять придется проходить специальные экзамены. Сначала я подумал, что он шутит. Меллер всегда держится так, будто знает что-то такое, чего не знает никто, а потом все это оказывается полной чепухой. Но на этот раз он был прав, оберлейтенант объявил нам, что комиссия прибудет в ближайшие дни.

Этого я понять не могу. В конце концов, мы все уже давным-давно сдали все необходимые экзамены. А за этот год показали, что знаем свое дело. Почему они вдруг решили, что у нас не все в порядке? Меллер говорит, потому, что за последнее время много наших самолетов потерпели крушение. И не во время боя, а после. Как он говорит, большинство наших самолетов разбивается на собственных аэродромах при посадке. Не знаю, может быть, он все это рассказывает мне потому, что я ему признался: в последнее время очень сильно устаю на обратном пути. Вполне возможно, он вздумал таким вот образом поиздеваться надо мной. Как бы то ни было, я заставил его дать мне слово чести держать рот на замке обо всем, что я ему про себя говорил. В конце концов, ни у кого нет никаких сомнений, что я знаю свою работу. А кроме того, у меня Железный крест. Думаю, если бы все работали так, как я, у нас бы не было этих чертовых комиссий.

Я должен написать родителям Клауса. Мы же вместе ходили в школу. Мы были лучшими друзьями, по крайней мере пока учились в школе. Очень странное чувство, когда внезапно узнаешь, что умер человек, которого так близко знал. В первый момент я даже не понял этих слов. Мне сразу стало его ужасно жаль, но смысла события я вначале почему-то не понимал. Клаус мертв. Даже сейчас я не вполне ясно себе это представляю. Мы были очень близкими друзьями. Вместо него вполне мог бы умереть я. Дурацкая мысль, но я не могу выбить ее у себя из головы. Мать, наверное, без ума от горя. Она жила только для него. Клаус значил для нее буквально все, особенно после того, как его сестра умерла от туберкулеза. Я должен написать ей письмо. Но совершенно ничего не могу придумать. Все время только про это и думаю, но не придумал ни слова.

В Ковентри нам работы больше нет. Прочитал в «Фельдцайтунг» большой репортаж о том, как на следующий день туда приехали король с Черчиллем и как они не могли передвигаться по городу, потому что там уже нет улиц, а есть только груды развалин. Им, наверное, было ужасно интересно. Жаль, что король не поранил свою дражайшую маленькую ножку о какую-нибудь стекляшку. Газета пишет, вся земля там усеяна осколками, битым камнем и стеклом. Пожарные расчищали им дорогу с помощью динамита.

Когда я в воздухе, все прекрасно, но перед самым взлетом во мне бродят очень странные ощущения. Это, конечно, не детские игрушки – оторвать от земли груженую махину. Почему-то я об этом никогда не думал. А думаю я в последнее время о самых бессмысленных вещах. Это, конечно, не страх. Я хочу сказать, что если ты предрасположен к страху, то испугаешься в тот момент, когда опасность станет реальной. Но в момент опасности у тебя попросту нет времени бояться. Все происходит слишком быстро. Голова и руки заняты только тем, чтобы протащить колымагу через заваруху до места и навести ее так, чтобы оберлейтенант смог точно положить яйца. А потом наступает эта жуткая усталость. Иногда бывает так, что винты уже остановились, а у меня нет сил даже подняться с кресла. Тогда я играюсь с приборами, как будто хочу с чем-то там разобраться. На самом деле я дожидаюсь, когда все вылезут из машины, чтобы никто не видел, как чудовищно я устал.

Англичане придумали новую пакость. Они красят свои самолеты в такой цвет, что их почти не видно. Не видно снизу. Нам, конечно, никакого интереса любоваться ими, но мне это не нравится. Я вообще не люблю всякие новые изобретения – сразу не поймешь, что с этим делать. Становится как-то не по себе.

Наши изобретатели, конечно, тоже не дремлют. Что бы ни придумали англичане, мы тоже можем сделать хоть сейчас. Помню, столько было разговоров о нашем, как его называли, «секретном оружии». Если правда то, о чем говорят некоторые наши ребята, – Англии конец. Потому что это будет такое оружие, которому они не смогут ничего противопоставить. И тогда захват Англии станет делом нескольких недель.

Скоро должны разработать бесшумные моторы для самолетов и морских судов. Ученые из Берлина и других городов получили от Генерального штаба задание добиться бесшумной работы двигателей. С этой целью будут проведены эксперименты на побережье Северного моря и в некоторых аэропортах Польши. Задача состоит в том, чтобы движущееся судно было совершенно не слышно. То есть его можно будет услышать, но не раньше, чем оно подойдет на пятьдесят метров, а если будет хоть небольшой ветер с берега или волнение на море, то и этого шума не будет слышно. А в Польше, говорят, сейчас уже испытывают бесшумную «Штуку». Если верить рассказам, слышно ее не будет вообще.

Хорошо, конечно, что мы не спим в оглоблях. Но по мне, лучше бы самолеты громыхали, как теперь. Пусть бы себе делали что хотят с кораблями, но на бесшумном самолете я точно не хотел бы летать, а уж нарваться на бесшумного врага – тем более. Мы уже так привыкли к шуму, что нам придется привыкать к тишине. Дело не в том, что я уже слишком стар, чтобы менять привычки, просто первое время, думаю, будет не по себе. Но если понадобится – переучимся, конечно.

Самое смешное, что я даже не знаю, теряю я сознание или нет. А как об этом узнать, если это время просто вытерто из сознания? Но если бы оберлейтенант заметил что-нибудь такое, он наверняка бы мне об этом сказал. Но он ничего мне не говорит, а сам я спросить его об этом не могу. Тогда он уж точно решит, что такое уже случалось. Но ужасна сама по себе мысль, что каждый из нас рано или поздно теряет сознание, и ужасно то, что в этот момент, секунду или две, ты будешь совершенно беспомощен. Пусть даже меньше одной секунды.