Театр тающих теней. Конец эпохи - Елена Ивановна Афанасьева

ждет, что муж и мать вернутся за ними. Что вернутся соседи и знакомые – Набоковы, Константиниди. Что снова будет обычное крымское лето. С персиками, виноградом и шампанским. Романсами под рояль. И вечерними стихами вслух.

Но дни и недели идут, никто не возвращается. И новостей никаких. Где мать, где Маша, где муж? Где все они?

С приходом деникинцев пришла проситься обратно на работу наигравшаяся в революцию Марфуша.

– Барышня… Барыня Анна Львовна! Зла не держите! Христа ради на улице не оставьте! Я вам верой и правдой! Отслужу! Отработаю!

Анна подумала и не взяла ее. «Потом вернутся красные, и опять всё сначала». Мысль мелькнула так буднично, что не сразу поняла, что уже не верит, что в этом мире что-то может быть навсегда. И эти подтянутые аккуратные, хоть и потрёпанные деникинские офицеры. И магазины. И прислуга. И свой большой дом. Что это вернулось навсегда.

Но жизнь оживилась. Приличные люди стали открывать свои заведения и лавки. За следующий камень материнского ожерелья ювелир в Севастополе дал хорошие деньги. Не конезавод, но девочек и Савву прокормить можно. Не нужно каждый день считать число картошек и горстей муки в мешке…

Не нужно, а она всё равно считает. Сколько чего в запасе в доме. Что и где впрок спрятать можно.

В начале сентября приходит письмо от матери. Из написанных ею и мужем явно не первое. Но до Анны доходит только это.

Мать пишет, что в Константинополе, куда приплыли из Ялты, муж заболел лихорадкой, «пришлось задержаться надолго в этой варварской стране, одной с твоим болеющим мужем и твоей дочкой на руках!».

Опять во всем виновата она, Анна.

Мать пишет, как только муж выздоровел, они окольными путями добрались до Ниццы. Думают остаться там, но «Набоковы настаивают на Берлине, где большое русское сообщество, политическая кипит жизнь и оттуда пойдет возрождение Великой России». Машенька здорова, очень скучает. Дмитрий Дмитриевич тоже теперь здоров и тоже скучает. Все в страшном волнении и до сих пор не понимают, как она могла не сесть на корабль и остаться?!

В каждой строчке, в каждом слове письма, и даже между строк, Анне чудится упрёк матери. Она словно слышит ее недовольный голос. Она, Анна, виновата в страшных волнениях матери и мужа. Не пошла бы на поводу у Оленьки, были бы теперь все вместе! И матери не пришлось бы за ее мужем в варварских условиях ухаживать, драгоценности от страшных людей на себе прятать и ее плачущую дочку успокаивать.

Она одна во всем виновата.

Села писать ответ. И после первой строки задумалась. А что писать? Что она виновата во всем? Что больше так поступать не будет? Или про пьяного матроса и его налитое естество, тычущееся ей в пах? Описа́ть его кровь после ее выстрела, пропитавшую всю ее разодранную рубашку? Или лепешку из последней горсти муки, которую в конце мая делили на шестерых между девочками, Саввой, нянькой и Антипкой? Или о бритоголовом комиссаре, который видел, как она убила матроса? Или о Саввушке, вынужденном работать в их Совете… Или… Или…

Чтобы после снова в ответном письме прочесть, что во всем случившемся виновата она. Она одна во всем виновата.

Отложила перо. Позвала Оленьку.

– Напиши папочке и бабушке про свои занятия. Как вы с Саввушкой гербарий крымских трав и растений собираете. Как Ирочку ты учишь. Что Сашу и Шуру учишь лучше не писать.

В те семьдесят пять дней власти красных отец Саши и Шуры Павел не приехал, но вести от него пришли, что на фронте, был ранен, но жив. И Анна, и Савва, и сама Олюшка занимаются с детьми бывшего конюха, бывшего председателя местного совета, и при красных, и после их очередного ухода. Но об этом матери лучше не писать.

Первый раз в жизни она… не врет, нет… Не все сообщает… Не делится с родными всем, что с ней произошло. Не может так буднично в письме всё это описать.

И первый раз будто смотрит на себя со стороны. Женщина, которая минутой раньше сидела за письменным столом в бывшем кабинете матери, не была той, которая прежде писала матери письма.

Она больше не та Анна, которую они знают.

Она больше не та Анна, что полтора года назад с семейством приехала в Крым. Не та, что несколько месяцев назад – и полугода не прошло еще – с тем же большим семейством отправилась из этого дома в Ялту на пристань.

Она больше не та Анна.

А кто она?

В сентябре Анна в окне замечает, как к дому направляется коротко стриженный военный.

Пугается, что это тот бритоголовый, который видел, как она матроса убила, просто волосы отросли. Пока всматривается в приближающуюся фигуру, понимает, что тот был комиссар и при деникинцах бы не удержался, но вид любых военных ничего хорошего не сулит.

Военный подходит ближе, и Анна узнает! Николай! Один из двух близнецов Константиниди, которого в феврале 1918-го на бричке под соломой и рваниной она вывезла из красного Севастополя.

Она рада Николеньке! Все эти дни, недели и месяцы Анна без общества. Девочки еще малы, Савва странен, поговорить совсем не с кем. Нянька да корова Лушка, которая так и не хочет хорошо доиться, вот и все общество бывшей княгини.

А Николенька – это прежняя жизнь, полный дом, праздники. Всегдашняя неразрешимая загадка, кто перед тобой: Антон или Николай, искренне забавляла Анну. А мальчики, зная это, еще и умудрялись несколько раз за день меняться одеждой, чтобы совсем сбить ее с толку.

Теперь Николай один. Путать не с кем.

После февральской ночи полтора года назад, когда Анна привезла в имение спасенного от большевиков Николая, а мать с мужем привезли Антона с матерью, бежавших от татар, истребляющих греков, пути разошлись. Николай решил пробираться к своим.

– Скрывался. Чудом до Керчи добрался, морем до Новороссийска, вступил в Добровольческую армию. Антон со мной ехать не захотел.

Антон и его мать, это Анна знает, хотели уехать в апреле, когда уплыли мать с мужем и Машей, но не смогли достать места на кораблях, решили пробиваться то ли в Киев, то ли еще куда-то, где для писателя Антона может быть хоть какая-то работа и возможность заработка.

В форме офицера Добровольческой армии Николенька, быть может, не столь блистателен, как в своей парадной флотской форме, в какой Анна видела его осенью 1917-го, но и от того раненого и оборванного, бежавшего из-под расстрела заключенного, которого