Окончательный диагноз - Кит МакКарти

По прошествии четверти часа дверь отворилась, и в проеме появилась женщина среднего возраста. На ней не было униформы, но прикрепленный к ее груди значок оповещал окружающих, что ее зовут Бриджет Фэллот и она является сестрой хирургического отделения. Как и у всех амбулаторных сестер, у нее был такой вид, словно она ненавидит всех пациентов.

— Миссис Саутерн?

Сидевшая рядом женщина оторвалась от стены и открыла глаза. Елена была поражена сходством этого движения с тем, которое когда-то, когда она была шестилетней девочкой, совершала ее кукла. Тогда Елена могла часами качать маленькое неопрятное существо в синем атласном платье и с жесткими нейлоновыми волосами, наблюдая за тем, как его глаза переходят от бодрствования в состояние дремы и крепкого сна в зависимости от ее движений. Так же как эта кукла, миссис Саутерн не проронила ни единого звука, возвращаясь к реальности, собираясь с силами и поднимаясь на ноги. И лишь дыхание, которое продолжало вырываться из нее так же независимо, как если бы это было тиканье кварцевых часов на подоконнике, отличало ее от пластиковой куклы из детства Елены. Без особой радости она медленно прошла мимо сестры и исчезла в кабинете. Дверь закрылась, в приемном покое снова воцарилась тишина, и оба погрузились в свои мысли и опасения.

Елена украдкой бросила взгляд на Айзенменгера, и он перехватил его прежде, чем она снова ушла в себя.

— Все в порядке? — нежно спросил он.

Она кивнула, хотя это была очевидная ложь. Он ободряюще улыбнулся, и она ощутила благодарность за это, хотя продолжала недоумевать, почему он сел не рядом с ней, а через один стул. Она опустила глаза и уткнулась взглядом в ковер, обнаружив напротив входной двери огромный грязный след.

Зачем она не послушалась его и отказалась от частной консультации? Он предлагал ей договориться о частном визите, но она отказалась, и в тот момент у нее была для этого масса веских доводов, но сейчас она уже сожалела о своем отказе. Осмотр был довольно быстрым, и возможно, Елену осматривал тот же самый хирург, к которому она могла бы обратиться за частной консультацией, но теперь она была вынуждена сидеть в этом удручающем месте, в этом запущенном приемном покое с потертой мебелью и измотанным персоналом.

Она почувствовала, как к тревоге начинает присоединяться тошнота.

Опухоль увеличилась.

Избавиться от этой мысли было невозможно. Ее можно было придушить лишь в зародыше, но теперь она постоянно требовала к себе внимания, и никакими усилиями ее нельзя было заглушить.

Уплотнение стало больше.

А затем появлялся ее еще более гнусный спутник.

Это — рак.

Джон пытался ее успокоить, когда она наконец сообщила ему о своих опасениях, уверяя ее, что все это ее фантазии, а если уплотнение и увеличилось, то, скорее всего, это связано с отеком, или воспалением, или еще с чем-нибудь, столь же безобидным.

Вполне возможно.

Все было хорошо, пока он не произнес этого слова, и тогда вся его поддержка превратилась в хрупкий и сладкий леденец на палочке.

О боже мой! Рак!

Эти отрывочные бессознательные фразы стали частью ее повседневной жизни, наполняя ее трепещущими искрами тревоги. Большинство их сгорало и гасло лишь для того, чтобы возродиться снова, но некоторые охватывали ее своим пламенем, и тогда она вступала с ними в изматывающую борьбу, которая требовала нервной энергии и силы воли. Самым неуступчивым было слово «рак» — оно больше всех требовало к себе внимания.

Рак.

Ей доводилось сталкиваться с этим словом в кино, литературе, фантазиях, но оно никогда не ассоциировалось у нее с собственным телом; она даже представить себе не могла, что оно может поселиться внутри нее. Она читала статьи, посвященные статистике и происхождению рака и переживаниям больных и их родственников, но ее это интересовало лишь как неотъемлемая часть современной жизни.

Чужой жизни, а не ее собственной.

Однако все это было раньше.

И вот теперь она оказалась пригвожденной на самой вершине баррикады на ярко-белом фоне, став мишенью для слова еще более страшного, чем смерть, ибо оно несло с собой боль, страдания, хирургическое вмешательство, медленное угасание и увядание.

Дверь открылась снова, и Елена, глубоко погруженная в свои мрачные раздумья, вздрогнула, когда сестра назвала ее имя:

— Мисс Флеминг?

Ей потребовалось несколько секунд, чтобы взять себя в руки.

— Да, — ответила она, вставая, и тут же отметила про себя, как жалко и испуганно звучит ее голос. Она кинула взгляд на Айзенменгера, который еще раз ободряюще улыбнулся, и двинулась к дверям кабинета. Айзенменгер последовал за ней.

— Можно?

Людвиг изобразил на своем лице улыбку, которая, с его точки зрения, должна была свидетельствовать о максимальном расположении, но Айзенменгер расценил ее как стопроцентно отталкивающую. Да и тон Людвига говорил о том, что ему глубоко наплевать на ответ Айзенменгера. Поэтому тот лишь кивнул и ответил: «Да».

— Очень хорошо.

Возможно, именно смирение Айзенменгера заставило Людвига добавить:

— В последнее время моя спина доставляет мне беспокойство. Становится все хуже и хуже, несмотря на то что я два раза в неделю хожу на физиотерапию. Чертовы костоправы, только и умеют что ездить на своих «БМВ».

Айзенменгер издал звук, который мог свидетельствовать как об интересе, так и о скуке.

— Но у меня проблема только со вскрытиями. Все остальное…

Когда Людвиг без стука ворвался в его кабинет, Айзенменгер занимался составлением отчетов. И Людвиг озвучил свою просьбу заменить его в морге без каких бы то ни было преамбул, как нечто само собой разумеющееся.

И когда Айзенменгер не ответил, он вышел, так же не говоря ни слова. Когда дверь за Людвигом закрылась, Айзенменгер вздохнул и выключил компьютер. Конечно же, он мог отказаться, но, по правде говоря, он сам хотел зайти в морг, что давало ему официальный повод не только сделать это, но и задать интересовавшие его вопросы.

Он вышел из кабинета и направился к лестнице. Морг располагался в темном и неуютном подвале, пронизанном сквозняками и обилием труб. Айзенменгеру еще предстояло познакомиться с этим помещением, так как он был в нем всего один раз — в свой первый рабочий день, когда его знакомили с санитаром морга Кевином Льюи.

Ему предстояло сделать три вскрытия — непривычно большое число, — и только теперь до Айзенменгера дошло, почему у Людвига так неожиданно разболелась спина. Он устроился в небольшом кабинете, чтобы просмотреть записи, а Льюи занялся приготовлением кофе.

Это был закрытый больничный морг, и в нем не проводилось следственных вскрытий. И поскольку больничные вскрытия не приносили дополнительного дохода и к тому же зачастую были долгими и обременительными, патологоанатомы не слишком любили ими заниматься. Большинство судебных вскрытий не требовало особой подготовки — обычно умники из прокуратуры присылали сопроводительные тексты типа «найден мертвым», «упал на улице» или «перестал дышать», — больничные же вскрытия требовали просмотра огромного количества документов. Теоретически все они должны были располагаться в логической последовательности, однако, судя по всему, это была неэвклидова логика из другой параллельной вселенной, в которой время закручивалось петлями и некоторые дни вовсе отсутствовали. Как бы там ни было, на то, чтобы понять, что именно требуется от вскрытия, уходило огромное количество времени. Все это не представляло бы проблемы, если бы дежурный ординатор, в обязанности которого входила подготовка всех материалов, не находился в очередном отпуске.

Возможно, именно поэтому у Людвига обострились проблемы со спиной.

К половине одиннадцатого Айзенменгер находился в разгаре второго вскрытия, чувствуя, что ему удалось установить рабочий контакт с Кевином Льюи.

Льюи был слишком молод для своей должности и, как вскоре стало ясно, не блистал особыми способностями, однако Айзенменгера это вполне устраивало. Джон знал, что способные сотрудники слишком много думают; а чем ниже интеллектуальные способности, тем реже переключатель ротовой полости оказывается во включенном состоянии.

— Значит, вы теперь сами по себе.

Льюи в это время взвешивал внутренние органы некоего мистера Мэтью, которые Айзенменгер вырезал из «потрохов». На нем были ярко-желтые перчатки, которыми щеголяют в рекламных роликах домохозяйки, однако почему-то это не вызывало смеха. Что-то настраивало на серьезный лад — то ли его мускулатура и татуировки, то ли то, как он обращался со скальпелями и ножами.

— А? — поднял он голову, отрываясь от своего занятия.

— Раньше в морге работали четыре человека.

— А, да.