Жизнь Кости Жмуркина, или Гений злонравной любви - Николай Чадович

Бывали случаи и вовсе анекдотические. Например, к прилично одетому гражданину, томящемуся в самом конце очереди, подходил некто в милицейской форме. Сострадая интеллигенту, теряющему время в компании отбросов общества, он предлагал за небольшую мзду добыть любое количество спиртного. Мзда якобы требовалась для умасления грузчиков. Получив деньги, часто немалые, лжемилиционер исчезал. Обычно – навсегда.

В столь бурной, а главное – постоянно меняющейся обстановке Жмуркин, как и большинство его сограждан, просто растерялся. Возможно, впервые в жизни он не знал – кого любить и кого ненавидеть. Верить ли апологетам перестройки или, наоборот, обходить их стороной, как опасных провокаторов? Придерживаться принципов гласности или вообще прикусить язык? Учреждать кооперативы или закапывать свои последние денежки в огороде? Держать нос по ветру или с головой нырнуть под одеяло? Продолжать пить горькую или с ясным взором устремиться вперед по пути перестройки?

Совсем, гады, запутали народ! Тут и царя-батюшку добрым словом помянешь, и кремлевского горца. Хоть какая-то определенность была.

А пока Костя Жмуркин жил как бы по инерции. Впрочем, от службы не отлынивал. Понимал, что это не ремстройконтора…

Накануне в вестибюле управления вывесили объявление, приглашавшее всех сотрудников на общее собрание. Тема намечалась самая актуальная – перестройка. Явка, как всегда, была строго обязательной.

В девять часов утра тридцатисемилетний лейтенант Жмуркин, прихрамывая на правую ногу (успел нажить артрит), расхаживал по кабинету и неспешно диктовал губастому юнцу, твердо решившему стать на защиту жизни, здоровья, прав и свобод советских граждан, текст заявления, почти полностью совпадающего с тем, которое ему когда-то подсунул Быкодеров.

– Прошу… принять меня… на службу… Написал? В органы… милиции… на должность… Что хоть у тебя в школе по языку было? – спросил он, заглядывая через плечо юнца.

– «Три», – ответил тот, тщательно выводя слово «должнасць». – С плюсом.

– На должность… инспектора-кинолога… Готово?

– Ага.

– Что же ты написал? – взъярился Жмуркин. – Прочти последнее слово.

– Инспектора-гинеколога…

– Значит, ты согласен работать в милиции гинекологом?

– Если надо, то согласен, – твердо ответил юноша.

– Дурья твоя башка! Не гинекологом, а кинологом. Ты хоть слышал такое слово? Нет! Собаководом, проще говоря. От греческого слова «кинос» – собака. Понял теперь? Бери другой лист, пиши сначала.

Кроме ноги, у Кости болели также зубы и щемило душу – он догадывался, что сегодня ему предстоит очередной разнос от Быкодерова. Так и не дотянув до министра, тот всю свою злобу срывал теперь на Жмуркине, уже без какой-либо конкретной цели, а просто по привычке.

Никто больше не собирал на Костю компромат – нужда отпала. Дезертировать из органов он не собирался. Впереди маячила кое-какая пенсия, профессии не было, литературные труды он забросил из-за полной бесперспективности, даже стихи перестал кропать.

Кильку теперь можно было назвать скорее белугой, и охотников до ее тела поубавилась. Из секретарш ее переместили в кладовщицы вещевого склада, так сказать, в связи с утерей профпригодности. Прежней сексуальной прыти она явить уже не могла и если досаждала мужу в постели, то самую малость. Несмотря на совместное ведение хозяйства, общего ребенка и случаи физической близости, Костя относился к жене как к абсолютно пустому месту. Обделенная как его любовью, так и ненавистью, Килька зачахла, что, впрочем, на ее аппетите совсем не отразилось.

Неизвестно, осуществилась ли ее давняя идея фикс переспать со всеми мужчинами управления, но и Костя за последние десять лет имел двух любовниц. Одну он приучил к чтению фантастики, а другую к минету.

К сыну, истинное происхождение которого так и осталось тайной за семью печатями, Костя относился совсем неплохо, по принципу «Чей бы бычок ни прыгал, а теленочек-то мой». Парень в принципе был послушный, хотя забот с ним хватало.

Еще в младенчестве он переломал все, до чего только мог дотянуться: соски, погремушки, плюшевые игрушки, детскую посуду и даже свою собственную прогулочную коляску.

Впрочем, ни тогда, ни позже, когда столь же печальная участь постигла чайный сервиз, хрустальную люстру, фарфоровую вазу, телевизор, электроутюг и множество других полезных и совсем не дешевых вещей, винить в этом сыночка не приходилось.

У парня был свой дар (не понять только какой – божий или чертов), в корне отличающийся от не совсем нормальных способностей названого отца, а уж тем более – родной матери. Он родился гением разрушения. Причем по молодости лет отчета себе в этом не отдавал.

Стоило мальчишке взять в руки вилку, и ее зубцы превращались в нечто напоминающее штопор. Газовая плита, на которой он пытался разогреть чай, взрывалась. Миски и чашки норовили обратиться в осколки. У книг отрывались обложки. Дверные ручки, которых он касался, отваливались. Ключи терялись. Замки ломались. Часы останавливались, и их потом не мог отремонтировать самый опытный мастер.

Ботинок ему хватало на две-три прогулки. Штаны расползались через неделю. Зимой и летом Жмуркин-младший гулял с непокрытой головой, потому что постоянно терял шапку. Если ему приходилось проходить мимо автомобильных стоянок, во всех машинах срабатывала сигнализация.

В травматологическое отделение мальчишка попадал не реже двух-трех раз в год. Его знали в лицо почти все хирурги. К четырнадцати годам по числу шрамов на теле он мог сравниться с гладиатором-ветераном. Хорошо хоть, что глаза и конечности остались в целости и сохранности.

Одно время Костя даже собирался пристроить столь необычайно одаренного парня в какую-нибудь секретную спецшколу, где готовят диверсантов для будущей войны. У него не было сомнений в том, что по приказу родины сынок безо всяких вспомогательных средств сумеет разрушить любую базу возможного противника, а в случае особой необходимости голыми руками выведет из строя стратегически важный для империалистов Панамский канал.

Правда, старания его успехом не увенчались. То ли таких школ в нашей стране не было, то ли их руководство не посмело рисковать собственной безопасностью…

С миром отпустив добровольца-гинеколога, Костя запер свой стол и устремился в зал заседаний. Занять место в престижных последних рядах ему, как всегда, не удалось и пришлось устраиваться впереди, в насквозь прожигаемом начальственными взглядами пространстве, где нельзя было ни покемарить, ни газетку почитать.

Собрание проводил сам генерал. Как-никак тема обязывала. Перестройка – это вам не фунт изюма.

Быкодеров уже подрастерял свой прежний молодцеватый вид. Его голый череп, неравномерно покрытый пятнами пигментации, напоминал глобус неизвестной планеты, а шея походила на шею игуаны. Украшенный фальшивым золотом мундир отнюдь не компенсировал утрату мужественности и стати. Через равные промежутки времени он резко дергал головой (попеременно то влево, то вправо) и производил челюстями хватательное движение, словно ловил невидимых мух. Кроме генерала и его замов, в президиуме также присутствовали гости – представитель министерства, куратор из обкома партии и председатель недавно созданного городского общества трезвости.

Скривившись так, словно во рту его таяла хинная таблетка, Быкодеров охарактеризовал текущий момент как новый этап торжества социализма, шаг вперед на пути в светлое будущее, очередной удар не только по прямому врагу, но и по нытикам, разгильдяям и тунеядцам, заполнившим страну и даже пробравшимся в органы внутренних дел.

– Вот вам типичный пример, товарищи, – сел на своего любимого конька Быкодеров, – инспектор отдела кадров и спецработы лейтенант Жмуркин. Заметьте, человеку скоро на пенсию, а он все еще лейтенант. Случай уникальный, если не сказать больше. Эффективность его работы равна нулю. Внешний вид как у пастуха. В общественной жизни не участвует. Подчеркнуто аполитичен. В семье разлад. Игнорирует известные постановления партии и правительства. Употребляет спиртные напитки. Вот мы его сейчас и призовем к ответу. Вот мы его сейчас и спросим. Встань, Жмуркин. Как ты понимаешь перестройку? Объясни присутствующим свою точку зрения.

Костя, привычно сутулясь, встал и откашлялся в кулак, словно и в самом деле собираясь говорить. Тактика такая была у него в последнее время – встать, покашлять, может быть, даже пробормотать что-то маловразумительное, выдержать град нареканий и упреков, изобразить раскаяние и, дождавшись, когда гнев начальства разрядится, снова сесть на свое место. Ну что взять с дурачка, кроме анализов?

– Докладывай, – настаивал Быкодеров. – Язык, что ли, прикусил? Когда думаешь перестраиваться?

– Уже, – ляпнул Костя.

– Что – уже?

– Уже перестроился.