Забытая сказка - Маргарита Имшенецкая

Таким образом, человек выявляется, вернее, самоопределяется и своим поведением отражает свою сущность. Так я поняла и приняла, но каждый человек имеет свои понятия, принятия, уклоны и взлеты. Так вот, события идут, идут, развертываются. Живет себе человечек тихой, спокойной жизнью, ничем не замечательной, день на день похожей, и вдруг вклинивается такое, чему Вы сперва и названия не дадите, да и не успеете. Вас уже подхватило, понесло, что ветром в бурелом, что бревнышко в половодье.

Обыкновенно с такой помпой появляется прекрасная гостья — Любовь.

Совсем выпало из памяти название вновь открытого кафе у Страстного бульвара, которое славилось необыкновенно вкусным кофе и слоеными пирожками. Было оно фешенебельное, дорогое, и потому ли или по какой-либо другой причине, но публика была здесь не та, что в кафе Филиппова на Тверской, не пестрая, не разношерстная, а весьма томная.

Очутившись в это утро, хорошо помню, около одиннадцати утра у Страстного бульвара, я почувствовала, что очень голодна, и хорошо было бы пойти позавтракать в хваленое кафе.

Народу было полно. Свободного столика не оказалось. Пахло душистым кофе и еще чем-то вкусным. Жаль… Я повернулась к выходу.

— Если желаете, есть одно место за занятым столиком, — сказала удивительно приветливая и милая девушка в белом переднике.

Она провела меня через весь зал. У окна в углу, за маленьким столиком, только для двоих, сидел гусар. Я заняла место против него. Заказывая кофе и пирожки, невольно скользила взглядом по противоположной стене, окну и гусару. Он был углублен в чтение письма большого казенного формата. Кофе его остыл. На краю стола на газете лежала гусарская фуражка. Ни я, ни все окружающее в данную минуту для него как бы не существовали.

Удивительный дар — наша мысль, скажем, например, она остановилась на известной нам книге, мы мгновенно ясно фотографируем цвет, объем, толщину переплета или бумажной обложки, и в то же мгновение переживаем впечатления: содержание, приятность или раздражение.

«Гусар», — подумала я. Тотчас последовало: форма, звон шпор, волочащаяся сабля, молодцевато надетая фуражка, военная выправка. И одновременно «прожигание жизни», кутежи, карты, женщины, смелость, отвага. Затем песенка, гулявшая по Москве «Всех купчих бросает в жар голубой сумской гусар». Его соседство не особенно мне нравилось, еще привяжется.

Мне принесли кофе и пирожки. Гусар все еще читал. И странная вещь, чем я чаще на него поглядывала, тем все более и более чувствовала, что этот гусар не по-гусарски весел, не забияка, и море ему не по колено. Что было в нем замечательно при тщательном осмотре, это его ресницы, как густая зубная щеточка, от них даже легкая тень падала. «Воображаю, какие должны быть красивые глаза в такой оправе», — подумала я. Построение головы, шеи, красивые волнистые, почти черные волосы, овал лица, черты лица привлекали.

Гусар кончил читать, неожиданно откинулся на стул, и наши глаза встретились. Я забыла, что пирожок был совсем близко от моего открытого рта, готового проглотить его. И больше, чем требовало приличие, мы смотрели друг на друга.

Познакомиться с мужчиной в кафе, на улице, это совсем не то, не сторож Потапыч, не Настя цыганка. Эта мысль вогнала меня в такую краску и смущение, что я растерялась. Гусар быстро встал, строго, вежливо поклонился мне и направился к выходу. Его кофе и газета остались.

Я себя чувствовала страшно взволнованной. Собственно, ничего особенного и не произошло, утешала я себя. Но все-таки очень и очень мило с его стороны, он сделал вид, что не заметил ни моей смешной позы с пирожком, ни открытого рта, ни моего смущения.

Я потянула к себе газету, досмотреть, что идет сегодня в театрах. Под газетой оказался большой серебряный портсигар. Вам, может быть, покажется странным, но меня охватила такая радость, как будто бы я вновь нашла то, что потеряла. Где-то смутно, далеко, там, где живет впечатление, что-то ныло: «Ты никогда больше не увидишь это серьезное, почти строгое лицо и эти синие-синие глаза, которые могут и умеют смотреть в самую душу». И от этой мысли становилось горько.

На портсигаре была большая монограмма «Д. Д.». На верхней внутренней крышке был вделан портрет немолодой женщины, гладко причесанной, с тонкими чертами лица и большими темными, задумчивыми глазами. «Наверно, его мать», — подумала я. Подозвав ту же симпатичную милую девушку в белом переднике, я попросила ее провести меня к хозяину или заведовавшему этим кафе. Я прижала к себе портсигар, и мне показалось, что синие глаза опять смотрят в мою душу. «Ну вот и все», — сказала я себе, сдав портсигар и выйдя на улицу. И бывает же так, вдруг, сразу, ни с того ни с сего, не знаешь, куда себя девать. Идти тебе некуда и делать тебе нечего и «никакого интереса», как говорила Глаша на все, не стоящее ее внимания.

Глаше, да-да, и всем им отдам свою свободу. О! Они, наверняка, завертят, закрутят, затаскают то в театр, то в магазин, то в гости. То у них обеды, ужины и сборища молодежи! К ним, к ним!

Взяла извозчика. В Лоскутной потребовала счет, уложила вещи и… осталась. Хочу быть одна, переодеться, мягкий халатик, кушетка, книжечка, и… Нет, нет, все это не то, не то. Ни книжечка, ни халатик, ни… Но что же это? Какое-то беспокойство, спутанность мыслей и абсолютное нарушение порядка, самочувствия, словно заболела. Но чем? «Ищи начало, корень, первопричину», как говорил мне отец. Ничего особенного не случилось, а покой в этот день обрести я не смогла. Чувство, что я утрачиваю господствующую, руководящую и контролирующую власть над собой, испугало меня. Как ни переключала я свои мысли, что ни предлагала себе: солнце, воздух, прогулку, друзей, театр — на все был ответ: «Нет, нет, нет!». Хочу быть одна, разобраться, выздороветь, а главное, привести себя в мое обычное, нормальное состояние, может быть, иногда и повышенное, но только не это, не это, как сейчас.

Как еще недавно, так мне всегда казалось, ушел отец, Николай Николаевич. Они были всегда каким-то балансом, мерилом в моих хотениях и желаниях. А сейчас я почувствовала себя брошенной, одинокой.

Уже шесть лет я живу на Урале, когда захочу, то приезжаю в Москву или в Питер. Я совершенно не знаю, что значат скука, там, у себя, в лесу, и на удивленные вопросы друзей относительно моей добровольной ссылки отвечала, что отдана в закрытое учебное заведение. Все, кто приезжал ко мне, надо сказать, гостил подолгу, в особенности летом, и скуки я у них не замечала.

А жизнь шла, шли и годы. Где-то в тайниках, глубоко была запрятана тоска по идеалу, по другу сердечному, по его голубиной ласке, по его взлетам орлиным, по воле, по мысли мужской стальной, не колеблющейся. Послушать, как бьется в груди его благородное, храброе сердце, быть защищенной, безмерно любимой. А если иначе, то тогда ничего не надо. Пусть опять будут будни.