Тайная история Костагуаны - Хуан Габриэль Васкес

стены, большая часть проделанной работы пошла насмарку, а лагерь, разбитый возле Мирафлореса, включая инструменты, работников и паровой погрузчик, провалился под землю, которую стихия разверзла так, как динамиту и не снилось. И вот, наблюдая эту плачевную картину, отец написал: «Поводов для беспокойства и паники нет: работы продолжаются без малейшей задержки».

В последовавших статьях написал ли он о мэрии города Панама, от которой не осталось камня на камне? Написал ли о кровле «Гранд-отеля», которая погребла под собой штаб-квартиру компании, несколько планов, недавно прибывшего из Штатов подрядчика и парочку инженеров? Нет, отец ничего этого не видел. Причина в следующем: к тому времени он окончательно захворал знаменитой колумбийской болезнью ИС (избирательной слепотой), также известной как ЧС (частичная слепота) и даже РПС (ретинопатия по политическим соображениям). По его мнению, а следовательно, и по мнению читателей «Бюллетеня», реальных или потенциальных акционеров, работы по строительству канала должны были завершиться вдвое быстрее намеченного срока и обойтись вдвое дешевле намеченной суммы; машин на ходу имелось вдвое больше на самом деле имевшихся, но стоили они половину в действительности заплаченных денег, а количество кубических метров, выкапываемых в месяц, не превышающее двухсот тысяч, превращалось на страницах «Бюллетеня» в полновесный миллион с тщательно выписанными нулями. Лессепс был счастлив. Акционеры, реальные и потенциальные, были счастливы. Да здравствует Франция и да здравствует канал, черт побери!

Между тем панамская война за Прогресс разворачивалась на трех фронтах: строительстве канала, ремонте железной дороги и восстановлении Колона и города Панама, и Фукидид в подробностях (тех, о которых позволяла ему говорить его РПС) рассказывал обо всех них. После разрушения дома на сваях я впервые наблюдал практическую пользу слепоты моего отца: и пары дней не прошло, как ему выделили живописный домик в квартале «Кристоф Коломб», выстроенном для белых технических специалистов компании. Домик был типовой: стоял у моря, на крыльце качался гамак, а в окнах красовались разноцветные жалюзи, словно в каком-то кукольном жилище, и плату за аренду с нас никто не брал. Сделка получалась выгодная, и отец почувствовал, как по затылку его нежно погладила Благосклонность Сильных Мира Сего, которую в прочих частях мира знают под разными названиями: например, взятка, подарочек, благодарность или подмазка.

На этом приятности не заканчивались: через четыре дома почти одновременно с нами поселились еще одни жертвы землетрясения, Гюстав и Шарлотта Мадинье. Все сходились на том, что давно было пора выбраться из этого ужасного, полного печальных воспоминаний отеля, начать жизнь с чистого листа и прочее в таком духе. Вечерами, после ужина, отец преодолевал пятьдесят метров до домика Мадинье, или они приходили к нам, мы садились на крыльце с бренди и сигарами, смотрели, как желтая луна расплывается в водах бухты Лимон, и радовались, что месье Мадинье решил остаться. Дорогие читатели, я не знаю, как это объяснить, но после землетрясения что-то случилось. Наша жизнь изменилась, или, может, началась новая.

В Панаме издавна считается, что колонские вечера располагают к откровенности. Научно этого, полагаю, не доказать. Но есть что-то в печальном стоне совы, которая словно повторяет: «Все ушло», есть что-то во тьме ночей, когда можно протянуть руку и оторвать кусок от Большой Медведицы, и, самое главное (оставим уже сентиментальные глупости), есть некая осязаемая и непреходящая близкая опасность, и ее воплощения не ограничиваются скучающим ягуаром, решившим выйти из сельвы, или случайным скорпионом, залезшим вам в ботинки, или даже жестокостью Колона-Гоморры, где до приезда французов было больше мачете и револьверов, чем кирок и лопат. Опасность в Колоне – существо повседневное и протеичное: человек привыкает к его запаху и вскоре забывает о его присутствии. Страх объединяет, а в Панаме мы все боялись, хоть и не осознавали этого. И, как я теперь понимаю, именно поэтому ночь с видом на бухту Лимон, если, конечно, небо было чистое и сезон дождей уже прошел, способствовала зарождению трогательной дружбы. Зародилась она и у нас: под моим секретарским взглядом отец и супруги Мадинье сто сорок пять раз встретили ночь в теплой атмосфере дружеских признаний. За это время Гюстав признался, что работы по строительству канала – почти нечеловеческий вызов, но принять его – большая честь и удача. Шарлотта призналась, что образ Жюльена, ее покойного сына, уже не мучает ее, но сопровождает в моменты одиночества, подобно ангелу-хранителю. И оба (хором, хоть и не в унисон) признались, что никогда не были так близки, как сейчас, с самого начала брака.

– И этим мы обязаны вам, месье Альтамирано́, – говорил Гюстав.

– Колумбия, – дипломатично отвечал отец, – куда большим обязана вам.

– На самом деле, вы обязаны землетрясению, – вставлял я.

– Ничего подобного, – возражала Шарлотта, – мы обязаны Саре Бернар.

И смех. И тосты. И александрийские стихи.

В конце апреля отец попросил инженера Мадинье показать ему машины. Они встали засветло, выпили по ложке виски с хинином во избежание того, что панамцы называли «трясучка», а французы paludisme[27], сели в каноэ и по реке Чагрес поплыли к месту работ в Гатуне. Станки составляли предмет последней любви отца: он мог долго завороженно наблюдать за паровым погрузчиком, а американская землечерпалка из тех, что прибыли в начале года, вызывала томные вздохи – такие же, надо думать, как некогда вызывала моя мать на борту «Исабели» (но времена были другие). Одна такая землечерпалка – гигантский пивной бочонок, – установленная в километре от Гатуна, стала первым пунктом экскурсии. Гребцы подвели каноэ к берегу и уперли весла в дно, чтобы отец, восхищенный и неподвижный, несмотря на набег москитов, мог полюбоваться волшебной громадой. Панаму трясло: цепи чудовища гремели, будто кандалы средневекового каторжника, железные ковши клацали, поднимая землю, а потом внезапно, с шипением, от которого бежали мурашки, раздавался плевок воды под давлением, отбрасывавший выкопанную землю подальше. Отец тщательно записывал увиденное и уже начинал обдумывать сравнения на основе какой-нибудь книги про доисторических ящеров или «Путешествий Гулливера», но, оглянувшись, обнаружил, что Мадинье сидит в каноэ, свесив голову между колен. Видно, виски не на пользу пошел, сказал инженер. Они вернулись домой.

Вечером они (мы) собрались на крыльце, и ритуал с сигарами и бренди повторился. Мадинье чувствовал себя гораздо лучше: непонятно, что с ним стряслось, сказал он, впредь нужно следить за желудком. Он выпил пару рюмок, и, когда вдруг поднялся посреди беседы и перелег в гамак, Шарлотта отнесла это на счет спиртного. Отец с Шарлоттой говорили не о Саре Бернар, не о расиновской «Федре» и не об импровизированном театральном зале «Гранд-отеля», поскольку уже успели подружиться, чувствовали близость и в подобных тайных шифрах