Кумуш-Тау — алые снега - Зоя Александровна Туманова

— Я напишу, что был единственный несчастный случай, — подумал он и потрогал правое веко. Веко не дергалось.

КОГДА МИР ТАК МОЛОД

Тайна горного духа

Плохое место. Заклятое.

Страшное место — Яман-Коя.

Ветер облизывает каменные ребра горы. Лысое ее темя сверкает на солнце. Сотней черных провалов-глазниц смотрит Яман-Коя на человека. А самый большой провал — трехзубый рот: два кривых зуба торчат внизу, один угрожает сверху.

Справа прихлынули к подножью горы круглые сероватые глыбы. Одна к другой, словно бараны, теснятся. Поодаль белый валун — точь-в-точь собака, стерегущая стадо. Кой-Тош — это Бараний Камень.

Все тут — живое. Притаилось только.

Ждет чего-то в зачарованной тишине.

Бакиджана ждет — а ну, войди, войди-ка, удалец! Каменные челюсти — лязг! — за спиной. И отрежут белый свет...

Была бы нужда лезть в черное чрево горы. А то ведь — смешно сказать — с девчонкой заспорил. И с какой! Именно с той, соседской дочкой, Зебихон, с кем и связываться не стоит...

* * *

Лепится по горному склону кишлак Посбаджи. Крыша Талибджана — Низаметдину двор. Очень ловко девчонке Зебихон швыряться сверху урюковыми косточками в соседского сына. А за водой — хочешь не хочешь — надо спускаться вниз; тут, у хрустальной горловины родника, и подстерегал Бакиджан обидчицу — барсом прыгал из травы, захватывал в горсть все ее мелкие косички, связанные белой тряпочкой на спине. Тогда Зеби поднимала крик, да какой — собаки на том конце кишлака начинали лаять...

— Ой-бо, Зебихон! — кричит ее мать, Мастура-апа.

— Ой-бо, Бакиджан! — кричит его мать, Холниса-биби.

— Мы-то, как сестры, дружим, а дети наши...

Поймают обоих — и устраивают, по обычаю, кулокчузма; дергают за уши и мальчика, и девочку, заставляя называть друг друга по имени. Примирят кое-как. А к вечеру, глядишь, опять Зебихон с Бакиджаном устраивают обезьяний базар. «Звезды наших детей различны, вскипяти их вместе, и то кровь не смешается!» — печалятся родные.

Звезды, кровь — ни во что это Бакиджан не верил. Он-то знал, в чем дело. Такой у девчонки характер, что нельзя терпеть человеку.

Стрекотлива Зеби, как саранча. Как не спросить ее: «Узкие глаза — бывают, а узкие рты?» Задириста Зеби, словно коза. Начни с ней разговор по-хорошему — и сам не заметишь, как заспоришь. Добела накалит: на каждое твое «да» отыщет «нет».

Вот и в этот раз.

Баки сидел над арыком, размачивая в воде кусок черствой лепешки. И Зеби — словно другого места нет — притащилась сюда же с братишкой на руках. Трясет своего Искандера, того и гляди голова оторвется...

А брови у девчонки — зеленые от усьмы. Усьмой — всякий знает — красятся девушки-невесты. Раздавят, разотрут ее листья в каком-нибудь глиняном черепке и мажутся зеленым, пенистым соком. Потом сок потемнеет. Хороши девичьи брови, иссиня черные, наведенные от виска и до виска. А у Зеби и бровей-то нет...

Поглядывая на нее искоса, Баки запел:

Река бурлит, река течет.

Вода уйдет — камни останутся...

Синей усьме не доверяй,

Усьма сойдет — брови останутся...

...Пой себе, пой, а Зеби выставила левое ухо:

— Смотри — бабушка сегодня проколола! Нитку продела, чтоб дырочка не зарастала! Скоро буду носить сережки — красные, как леденцы!

В ответ на это Баки заломил набекрень тюбетейку, точь-в-точь как Салиджан, старший брат. Но тюбетейка была великовата, с отцовской головы. Сколько ее ни крути — лезет на уши... Старая, засаленная.

И ведь все углядит этот любопытный, поворотливый, сорочий глаз! Зеби хихикнула в рукав:

— Промаслен до чего колпак твой... Хоть изжарь его!

Хриплым от злости голосом Баки сказал:

— А наш дедушка в Майдантал ездил по колхозным делам!

Зеби промолчала. Потом шлепнула братишку, потянувшегося за пестрым жучком — божьей коровкой: «Сиди!» И отозвалась наконец:

— Колхоз, колхоз... Все о нем толкуют, и никто не знает, хорошо это или плохо.

— Байские прихвостни, вот и болтают, — Баки даже сплюнул от негодования. — Колхоз — это очень хорошо! Дедушка говорит: в Майдантале откроется школа. Учить будет не мулла, а городской учитель. Все расскажет: почему бывает зима и весна...

У Зеби даже лицо вытянулось: кто-то другой первым проведал важную новость. Спохватившись, напустила на себя безразличие:

— Кто ж этого не знает! Бе! Аист в своем красном клюве приносит весну...

Баки махнул рукой. Откусил размокшую до сладости лепешку. Пережевывая, пробормотал:

— С глупой толковать — слов жалко...

Глядя на него, захныкал маленький Искандер, запросил есть. И получил шлепка:

— Дна нет у этого ребенка!

Баки сунул малышу последний кусочек лепешки — с кошкин носик. Зебихон ревниво стерла крошки, прилипшие к уголкам губ Искандера. И сказала надменно:

— Я — глупая, ты — умный! Ответь тогда: что — выше лошади, ниже собаки?

— Ишак! — заторопился Баки.

— Ниже собаки? — девочка даже присела от смеха. — Седло, вот что! Выше лошади, когда на спине ее, ниже собаки — если на землю положишь...

Сказать Бакиджану было нечего, он и молчал. А та — обрадовалась и затрещала:

— У Рахманкула ночью албасты унесла овцу... Пастух — за ней, а она — в гору, и как оттуда закричит, засвистит... Услышишь — сердце окаменеет...

Баки не выдержал:

— Вранье! Никакой албасты на свете нет... Отец мой ни во что такое не верит!

— А вот и есть, а вот и есть!

Расширив глаза таинственно, Зеби заговорила глухо, нараспев:

— Живет в горе Яман-Коя чудище... дурноглазое... сорокареберное... тридцатипозвоночное... Зовется горный дух — албасты...

Малыш Искандер захныкал, голову в плечи втянул, как цыпленок в дождь. Баки засмеялся:

— Маленьких пугай! А я не боюсь!

— Не боишься? Не боишься? Войди тогда в гору!

— За ухом не почесав, войду!

— А когда? Через год?

— Да хоть теперь же!

— Хорошо, иди теперь же!

— И пойду!

...Вот и сказано. У джигита слово — одно.

А до Яман-Коя — два часа пути по горным тропкам, перепутанным, как бабушкино пряденье. А добрые люди обходят заклятое место стороной...

Бакиджан вздохнул: все равно нельзя отступиться. А то девчонка совсем уже сядет на шею...

— Пойду собираться, — сказал, насупясь.

Зебихон — за ним.

Когда игра какая-нибудь интересная,