Олений заповедник - Норман Мейлер

Вот я и говорю, что, очевидно, поэтому я так часто общался с Мэрионом. Однако мы не разговаривали много о Лулу и обо мне. Наверное, никто не испытывает такой жажды иметь аудиторию, как философ, и Мэрион, видимо, решил превратить меня в свою аудиторию. Поэтому мне не следовало удивляться, что в конечном счете Мэрион стал рассказывать о себе. Он запомнил строку из какой-то прочитанной книги: «Нет большего удовольствия, чем победить отвращение», и в качестве примера стал рассказывать мне о своем общении с Тедди Поупом.

— Хорошо, — говорил он, — возьмем мою жизнь с девчонками. Когда я впервые улыбнулся Тедди, я решил, что мне это будет противно и придется заставлять себя. Только так я сумею сдюжить. А вышло не совсем так. Понимаешь, я понял, что где-то в глубине меня сидит наполовину педик, так что оказалось не противно. Все то же, только сзади.

— Я как-то видел тебя с Поупом, — сказал я.

— Жестокость — да, присутствует. Вот когда я оказываюсь мужчиной. Понимаешь, жестокость претит мне. Когда я говорю Поупу, что он омерзителен, отвратителен и хочет только, чтобы я дарил ему наслаждение, потому что он готов отдаться любви, в глубине души он всего лишь нежный цветочек, который только и ждет, чтоб его растоптали, так вот в такие минуты я заставляю себя быть жестоким, но потом отлично себя чувствую. То есть — почти отлично. Я никогда не доводил жестокость до конца, ни в чем.

— А знаешь, — сказал я, — ты ведь человек верующий, только навыворот.

— Да? — пробормотал Фэй. — У тебя вместо мозгов яичница.

— Нет, послушай, — сказал я. — Возьми свое мотто и измени в нем одно слово.

— Какое?

— Вот послушай: «Нет большего удовольствия, чем победить порок».

— Надо об этом подумать, — сказал он, но разозлился. — До чего же ты похож на ирландца-полицейского, — добавил он с холодным восхищением.

Через два вечера он мне ответил.

— По-моему, я все для себя прояснил, — сказал он. — Благородство и порок — одно и то же. Все зависит от того, в каком направлении ты движешься. Понимаешь, если я когда-нибудь сумею, то поверну и пойду в обратном направлении. В направлении благородства. Не все ли равно. Надо только довести это до конца.

— А что посредине? — поинтересовался я.

— Тупицы. — Он втянул в себя тлевшую на губе травинку марихуаны, остатки положил в банку. — Ненавижу тупиц, — сказал он. — Они всегда думают как надо.

Люди, занимающиеся самообманом, раздражали Фэя — в этом смысле он стоял на позициях, прямо противоположных остальной человеческой расе. За те вечера, что мы проводили в беседах, я лучше узнал его, и он перестал быть для меня тайной, хотя я никогда не считал, что понимаю его. Но по крайней мере я представлял себе, как он проводит время без меня, и из тех историй, которыми он меня пичкал, у меня сложилось мнение о том, чем он может заниматься, когда меня нет, и из смутных представлений о том, как он проводил дни — а он редко вставал раньше двенадцати, затем обходил самые крупные отели, чтобы выпить в баре и набрать клиентов для своих девочек, — я поверх череды игроков, нефтяников, актеров, приехавших на одну ночь, и политиков из киностолицы заглядывал в менее приметные уголки его жизни. Ложился он в постель на восходе солнца, и у него вошло в привычку последние два часа ночи изучать разные книги, раскладывать по-новому карты и думать о всяких мелочах, как он это называл. Вечерами и ночами — в этот промежуток между дневной работой и одиночеством раннего утра — он занимался тем, что подвернется, и я под конец узнал, что всякий раз это было что-то новое: так, в один вечер он успокаивал какую-нибудь свою истерически рыдавшую девочку; в другой — принимал у себя бандитов или гангстеров; в третий — отправлялся заниматься тем, что больше всего презирал, — это стало уже рутиной: вводил в дело новенькую; в четвертый, словно бросив на счастье монетку, отправлялся к Доротее; в пятый — ехал в киностолицу послушать каких-то новых музыкантов или с такой же легкостью ехал в другом направлении и, пересекая границу штата, направлялся в один из разбросанных по пустыне городков, где идет игра. Он мог навестить знакомых вроде Айтела, мог свалиться на Тедди Поупа или на приятелей из этого круга, мог даже пойти в кино или выпить в баре, но в три-четыре часа ночи возвращался домой. На этом материале я мог бы рассказать двадцать историй о нем, но я выбираю ту, которая, на мой взгляд, наиболее раскрывает его натуру.

Произошло это не таким уж ранним утром, после того, как я ночью уехал от Фэя. Он сидел один, перед ним лежали карты, и тут зазвонил телефон. Он привык к телефонным звонкам несмотря на то, что они ему докучали, но такова уж была его профессия, что окружающие считали необходимым немедленно общаться с ним, и хотя он был уверен, что любой звонивший мог подождать неделю, а то и дольше, он воспринимал это раздражающее обстоятельство как отходы своей профессии.

Итак, Фэй снял трубку и едва ли удивился, выяснив, что звонит Бобби, девушка Джей-Джея, которая работала у него всего десять дней.

— Мэрион, я вынуждена тебе позвонить, — сказала она.

Разговоры в четыре часа утра всегда начинались с такой фразы.

— Я счастлив, — сказал Мэрион, — но мне кажется, я говорил тебе: не звонить мне после трех.

— Я вынуждена. Пожалуйста, извини, Мэрион.

Он улыбнулся про себя.

— Ну, как все прошло? — спросил он. Когда девушки звонили ему так поздно, это обычно означало, что их заставили делать нечто унизительное и они хотят пожаловаться. Время от времени какая-нибудь из его наиболее талантливых девиц сталкивалась с чем-то необычным и хотела срочно выяснить, что он об этом думает, однако он едва ли мог представить себе, что нечто подобное произошло в эту ночь.

— Дело в том, — сказала Бобби, — что было необыкновенно хорошо и так неожиданно.

— Ну так расскажи, как это было. — Он был отцом для девиц с подвязками и столько выслушал их детских рассказов, что его тошнило от них.

— По телефону не могу.

«Ни одна девчонка не могла», — подумал он.

— Хорошо, расскажешь завтра.

— Мэрион, я понимаю: я прошу об особом одолжении… но не мог бы ты приехать ко мне сегодня, чтобы я рассказала тебе?

Вот это уже было возмутительно. Бобби обладала этакой вкрадчивостью и обаянием красотки из маленького городка и сейчас попыталась пустить это в ход.

— Отвяжись, — сказал он в трубку.

— Ну так, может, я могу приехать к тебе?

— Да, завтра.

— Мэрион, наш общий знакомый дал мне пять сотен.

— Поздравляю. — Но он заинтересовался. Это было непонятно.

— А теперь ты ко мне приедешь? — спросила она.

— Нет.

— А я могу к тебе приехать?

— Если ненадолго.

— Но я не могу приехать, Мэрион. Я отпустила няню, когда вернулась домой.

Он, конечно, не забыл. В спальне ее крошечного четырехкомнатного коттеджа было двое малышей.

— Так верни няню, — набравшись терпения, произнес он в трубку.

— Не знаю, удастся ли, Мэрион.

— В таком случае отложи нашу встречу до завтра.

Молчание. Фэй чуть ли не слышал, как маленький умишко Бобби быстро прикидывает. Наконец она по-детски вздохнула.

— Ну, хорошо, Мэрион, я как-нибудь ее верну.

— Только приезжай быстро, — сказал он, — иначе я засну. — И положил трубку.

В ожидании ее прихода он надел халат. Марихуаны в банке было совсем на донышке, и он наказал себе докупить завтра, а пока раздумывал, сделать или нет новую закрутку. Марихуана не доставляла ему удовольствия. Она не поднимала настроения. Наоборот: замораживала его, даже появлялось ощущение, что на виски ему положили лед. Порой это было для него уж слишком.

Тем не менее он курил травку. И время от времени это сильно влияло на его мозг. Если в голову ему приходила мысль, которую следовало записать — нечто такое, например, что казалось абсолютно ясным ночью и непостижимым наутро, вроде «трехглазой любви», — он обнаруживал, что мозг следит за ходом мысли, а мысль следит за рукой, а рука — за карандашом, а карандаш — за бумагой, и бумага вдруг таращится на него с недоброй усмешкой: «Ты спятил, дружище». Мэрион пытался порвать с марихуаной. Два-три месяца назад был период, когда он перешел на героин, но результаты были невообразимы.

Раздался стук в дверь, и появилась Бобби. Было известно, что двери у него никогда не запираются, и он твердо держался этого правила. Однако немало было людей, которых Фэй боялся: достаточно он всего натворил, и его не отпускал страх. Много ночей он лежал без сна, прислушиваясь к звукам, доносившимся из пустыни, к рыку редко появлявшихся зверей, вою ветра, шуршанию шин автомобилей, и сердце его усиленно билось от злости на свой страх. В наказание себе он никогда не закрывался на засов. Мысль, что он никогда не должен запирать дверь, пришла к нему однажды ночью, когда он ворочался без сна в мокрой от пота постели.