Дневник последнего любовника России. Путешествие из Конотопа в Петербург - Евгений Николаев

– Ну… конечно, все это, так сказать, непозволительно… Насколько я знаю, власти пресекают, как могут… Переписывают приезжающих на Терентьевские праздники для острастки… Но больше только делают вид, что пресекают… Да ведь и то сказать, кому ж нужно, чтоб это получило огласку?!

– А дама эта… Наталья Александровна, которая с вами в трактире тогда была, тоже на праздник плоти едет?

– А-а… понравилась! – бисерным голоском рассмеялся Котов-Голубев. – Разумеется, и она! Наталья Александровна тоже помещица, мы с ней живем по соседству. О, она дама особая… Вы точно изволили заметить, что она в некотором роде очень нервическое создание… Чуть что не по ней, так сразу и вспылит… Так вспылит, что просто страх! Представьте себе: как супруг ее Дмитрий Львович был убит на дуэли, так она вообразила себя царицей Клеопатрой…

– Кем? – изумился я. – Клеопатрой?

– Именно-с, Клеопатрой. Заявила вдруг, что в нее переселилась душа египетской царицы… Вспоминает теперь и Цезаря, и Антония, послания им по ночам пишет… А приживалку свою назначила верховной жрицей. Ну, приживалке куда ж деваться? Тоже, конечно, вспомнила, как прежде служила в египетских храмах… Да-с… И такое теперь творит Наталья Александровна в своем имении, что только ах!

– Да как же она, почитая себя Клеопатрой, едет на Терентьевский праздник, чтоб ею мог запросто насладиться любой желающий? Даже и холоп? – засмеялся я. – Ведь ни Цезарь, ни Антоний сюда не пожалуют!

– Ну, уж этого я не знаю… Но завсегда ездит… И ежели она вам понравилась, то завтра сможете ее изловить. Впрочем, там будут дамы на любой вкус, даже и на самый изысканный.

– А сегодня нельзя ли изловить вашу Клеопатру? Вроде как провести репетицию накануне праздника?

Котов-Голубев налил в рюмки водку, задумчиво огладил подбородок, а затем сказал:

– Нет, сегодня никак нельзя. Час уж поздний – она в это время обычно послания свои пишет Цезарю да Антонию… Никого к себе не подпускает.

Едва мы выпили, как явился трактирный служка и сообщил Котову-Голубеву, что его «барыня к себе призывают-с».

Помещик заметно смутился, щеки его вспыхнули. Он бросил назад в тарелку недоеденный кусок и стал быстро собираться.

– Помогите Клеопатре найти хороший оборот для послания! – засмеялся я. – А уж завтра я ее такими глаголами попотчую, какие Цезарю да Антонию и не снились!

…Я уже заканчивал эти дневниковые записи, когда в номер вернулся Котов-Голубев. Продолжать наш совместный ужин он не стал, а лег в постель и сразу же заснул. Вон лежит себе да и сладко посапывает. Умаялся, видать, бедняга, сочинять на латинском языке послания императорам.

Накануне

Проснулся я поздно, около полудня. Спал бы, пожалуй, и дольше, если бы Тимофей не расхаживал из угла в угол по номеру и не скрипел бы беспрестанно половицами.

– Да что ж ты мне спать не даешь?! – воскликнул я, продирая глаза.

– Так уж давно пора вставать, барин! – обиженно сказал слуга. – Полдень на дворе, и сосед наш давно уж уехавши.

Действительно, Котова-Голубева и след простыл, а вся моя поклажа уже была у двери. И чемодан, и баулы, и прибаульчики стояли около нее, подобно стае диковинных зверей, в нетерпении ожидающих мига, когда она откроется, чтоб выскочить вон.

Я, чувствуя, что живот мой уже в полном порядке, велел Тимофею подать мне кофию.

– Уж ходил за ним, да не добыл. – Тимофей развел руками. – Еще вчера кофий иссяк, шутка ли – столько народу в гостинице.

– Так ты же говоришь, что все разъехались?

– Что же с того, что разъехались? – удивился Тимофей. – Кофий-то как иссяк, так уж больше и нету его.

– А когда ж он снова здесь объявится? – спросил я, зевая.

Поняв, что голова моя все еще порядочно затуманена сном, Тимофей не почел нужным отвечать и принялся расставлять на столе тарелки.

Мы позавтракали чем пришлось и отправились в дорогу. Солнце стояло посреди неба, сообщая всему земному пышное великолепие.

«Да, действительно, язычники знают толк в солнечном календаре, – думал я, трясясь по дорожным ухабам. – Лучше и веселее дня для плотских утех, пожалуй, и не придумаешь. И вот ведь что удивительно: я, даже не подозревая о расчетах терентьевских ведунов, сам собою оказался в это время здесь. Какой длинный и долгий путь проделал я от Конотопа до этих мест, но умудрился же попасть в самое «яблочко»! А ведь любой случай мог пронести меня мимо Терентьевского праздника. Провалялся бы чуть дольше в госпитале, застряла бы в каком ручье бричка, да мало ли чего еще могло случиться в дороге – так не мчался бы я теперь к горе идолопоклонников, с которой уже приуготовлялись сбегать в мои руки восхитительные молодицы. Даже и тухлый карп, съеденный мною в Черной Грязи, исправно послужил воле Провидения, не дав мне прибыть в клинскую гостиницу чуть ранее и избежать, таким образом, знакомства с коломенским помещиком, уведомившим меня о празднике.

Да, вся цепь событий неуклонно влекла меня на праздник плотских утех. Значит, так тому и быть, против судьбы не пойдешь. Ведь она как пуля: коль вылетела, так назад уже не возвратится.

Тем временем места, одно чудеснее другого, открывались моему взору. Вон блестит быстрая речка, живописными своими изгибами так похожая на метания девушки в любовных порывах; вон, подобно роскошным ее волосам, темнеет кустарник у бора, вон заполошно бегут по пригоркам, как дворовые девки, веселые рощицы. И как веснушки на милых девичьих мордашках, светятся в них желтеющие гроздья рябины. Но… но если есть веснушки, значит, должна быть и сама девушка! Ее не может не быть! Не напрасно же древние греки воспевали в мифах наяд, нимф и всяческих сирен, сводящих с ума всякого, кто услышит их пение! Ведь не само же по себе раскинулось это великолепие, и для кого-то оно приуготовлено?! Для ветра, для ночного тумана, для невидимого очам божества? А может быть – для предерзкого человека, готового на все, чтобы насладиться невиданным и даже невидимым? Ах, думы, думы…

Словно желая их развеять, Тимофей стал гнать лошадей так, что бричка, прыгавшая из колдобины в колдобину, уже жалобно попискивала, извещая о том, что вот-вот развалится.

– Да остынь же ты, наконец! – закричал я своему лихому ямщику. – Никуда не уйдут от тебя девки!

Тимофей разом отпустил вожжи и, недоуменно пожав плечами, сказал:

– Да я и не гоню вовсе.

– Вот теперь и в самом деле не гонишь.

– И прежде не гнал, барин. Так, лишь слегка постегивал, чтоб порядок кобылы знали.

– Порядок… – ухмыльнулся я. – Экипаж наш едва не развалился! Вот как ты до девок, оказывается, охоч!

– И совсем я до них не охоч. Меня к ним и расписным калачом не заманишь, потому как я женат.

– Ты женат??? – моему удивлению не было предела.

– А то как же!

– И дети у тебя есть?

– Само собой, – степенно кивнул Тимофей, – а потому я не таковский, чтоб лезть в похабные дела с девками.

Я задумался. Уж скоро месяц, как служит мне Тимофей; казалось бы, знаю я его достаточно, а вот ведь вдруг выясняется, что представление о нем и об его жизни я имею самое поверхностное. Конечно, он слуга, а интересоваться слугами у нас принято не многим более, чем какими-нибудь сороками или тритонами. Но ведь и по-настоящему близких нам людей мы мало знаем. Зачастую бывает так: прожили какие-нибудь супруги бок о бок не один десяток лет, сединами друг друга убелили настолько, что, казалось бы, дальше уж и некуда, ан нет, вдруг кто-нибудь из двоих уж такой фортель выкинет, что другой только и успеет воскликнуть, прежде чем его кондрашка хватит: «А и не знал же я тебя, выхухоль эдакую!»

Да и себя-то самих мы знаем разве что в общих чертах, несмотря на то что только собой и заняты. И порой такие сюрпризы сами же себе преподносим, что никакой фантазии не хватит, чтоб такое нарочно придумать… А какие сюрпризы судьба нам преподносит? Взять, к примеру, моего Тимофея. Ему бы крестьянские работы справлять да с женою детишек своих растить, так ведь нет же – судьба вдруг ставит его на карточный кон, как какую-нибудь побрякушку, и гонит, гонит все дальше и дальше от дома… А я… Куда меня влечет моя судьба и для чего жизнь моя предназначена? Если и есть передо мною цель, то не вижу я ее… Впрочем, нет! Едучи к Терентьевскому сельцу, я ставил перед собой такую ясную цель, что яснее и некуда – изловить спутницу Котова-Голубева, возомнившую себя египетскою царицею, да и насладиться ею так, как только душа моя пожелает. Уж слишком большую надменность и заносчивость помещица сия выказывала в трактире! За это я уж ее так решил отделать, чтобы имя свое позабыла, не говоря уж о Цезаре и об Антонии!

Ну, а после помещицы я намеревался других молодиц поизлавливать. По словам Котова-Голубева, иные умельцы на этом празднике умудряются возыметь по дюжине особей, а один удалец из Воронежа якобы похвалялся и вовсе трехзначным числом. Впрочем, знаю я господчиков такого сорта – чем больше хвастают, тем меньших на самом деле успехов добиваются.