Миры Филипа Фармера. Том 15. Рассказы - Филип Фармер

Отец сказал, что на этой планете он — единственный говорящий подвижный. Его звездолет потерпел аварию, и теперь он навсегда останется с Матерью.

Как-то Отец узнал обеденные импульсы, которыми Мать созывала на еду своих отпрысков. Он передал по радио соответствующее послание. Для нервов Матери это было сильным ударом. Она вся задрожала при мысли о том, что он — разумный, но все же открыла свою тушеночную диафрагму и позволила ему есть. Потом Отец стал показывать Матери фрукты и разные предметы, с тем чтобы она посигналила ему с маточного стержня, какие «точки-то-тии-тире» соответствуют той или иной вещи. А потом он повторял на своем панраде названия этих вещей, чтобы проверить, правильно ли он понял.

Матери, конечно, помогало при этом ее хорошее обоняние. Ведь иногда бывает трудно отличить яблоко от персика, просто ощупывая их импульсами. В этом случае помогают запахи.

Мать схватывала все быстро. Отец сказал ей, что для женщины она очень умна. Сказанное сильно подействовало ей на нервы. После этого она не переговаривалась с ним в течение нескольких периодов приема пищи.

Что Матери особенно нравилось в Отце, так это то, что, когда подходило время зачатия, она могла подсказать Отцу, как действовать. Ей теперь не приходилось соблазнять запахами не-мыслящего, чтобы завлечь похотливого самца в панцирь и там держать его у зачаточника, пока тот, пытаясь вырваться из мертвой хватки щупальцев, царапает и бьет по нему. У него не было когтей, но зато имелся съемный коготь. Он называл его скальпель.

А когда я спросила его, почему у него так много съемных органов и, значит, иные способы жизнедеятельности, Отец ответил, что он — вообще человек способный.

Отец всегда выражался как-то непонятно.

Но и он, бывало, с трудом понимал Мать.

Он поражался ее способу размножения.

— Бог мой, — радировал он, — да кто же поверит в такое? Что процесс заживления раны приводит к зачатию? Как раз к тому, что противоположно раку.

Как-то, будучи подростками (Мать вот-вот должна была выпихнуть нас из-под своего панциря), мы случайно приняли сигналы Матери, когда она просила Отца, чтобы тот снова покромсал ей зачаточник. Отец отказался. Он хотел обождать еще четыре сезона. Он уже распрощался с двумя выводками от него и теперь хотел подержать нас здесь подольше, чтобы дать нам полноценное образование и по-настоящему насладиться общением с нами, вместо того чтобы заново воспитывать еще один выводок девственниц.

Отказ сильно подействовал на нервы Матери и так расстроил ее тушеночный желудок, что несколько раз нам пришлось питаться скисшей пищей. Но она не стала его за это наказывать. Ведь он поднял ее престиж на такую высоту, которой никто еще не достигал. Все Матери переставали пользоваться материнским импульс-языком и стали учиться у моей Матери импульс-языку подвижных, с жадным нетерпением впитывая знание, которое она им давала.

Я спросила:

— Что такое престиж?

— Это когда ты передаешь, а другим приходится вести прием. И они не смеют пикнуть в ответ, пока ты не закончишь и не снизойдешь дать им свое разрешение.

— О, и мне бы хотелось иметь престиж!

— Крошка Головастик, — вмешался Отец. — Если хочешь добиться успеха, настраивайся на мою волну. Голова у тебя крепкая, и я научу тебя кое-чему, чего не знает даже твоя Мать. В конце концов, я — подвижный и в жизни повидал немало.

И он вкратце рассказывал мне, что ожидает меня, когда я покину его и Мать, и как, если шевелить мозгами, можно выжить и со временем завоевать более высокий престиж, чем даже у Бабушки.

Не знаю, почему он называл меня Головастиком, да еще с крепкой головой. Я ведь была еще девственница и панциря себе, конечно, не вырастила. Я была такой же мягкотелой, как и мои сестры. Но он сказал мне, что обожает меня, потому что я такая головастая и семи пядей во лбу. Я приняла его разъяснение как должное, не пытаясь найти в нем какой-то смысл.

Так или иначе, но мы провели в Матери еще восемь лишних сезонов, потому что так хотел Отец. Можно было бы еще и подольше, но, когда снова пришла зима, Мать стала настаивать, чтобы Отец порезал ей зачаточник. Он ответил, что не готов к этому. Он только-только начал узнавать ближе своих детей — он называл нас Слизняшками, — а без нас ему даже не с кем будет словом перекинуться, кроме Матери. Ведь следующие детишки вырастут еще не скоро.

Кроме того, она стала повторяться, и он считает, что она не ценит его как следует. Ее тушенка слишком часто бывает прокисшей или настолько переваренной, что мясо больше похоже на какую-то размазню.

Терпение Матери лопнуло.

— Убирайся! — послала импульс Мать.

— Прекрасно! Но не думай, однако, что ты выгоняешь меня на мороз! — отбил ей в ответ Отец. — Твой панцирь здесь не единственный.

Нервы у Матери не выдержали, и ее огромное тело задрожало. Выдвинув свой большой наружный стержень, она направила его на всех своих сестер и теток. Мать по ту сторону долины призналась, что как-то раз, когда Отец грелся на солнце, лежа снаружи у открытой диафрагмы Матери, она просила его перейти жить к ней.

Мать передумала. Она поняла, что если он уйдет из ее жизни, то с ним исчезнет и ее престиж, а престиж той выскочки по ту сторону долины, наоборот, возрастет.

— Похоже, меня оставляют здесь, — радировал Отец.

А потом:

— Кто бы мог подумать, что твоя Мать будет ревновать?

Жизнь с Отцом была полна таких вот непонятных слов. Слишком часто он не хотел или не мог объяснить их.

Отец подолгу сидел, не двигаясь, и предавался размышлениям. В такие моменты он не отвечал ни нам, ни Матери.

В конце концов она совсем изнервничалась. Мы уже изрядно подросли и стали такими шумными и бойкими, что ее непрерывно трясло. А еще она, должно быть, подумала, что, пока мы сидим тут и общаемся с ним, ей нет никакой возможности заставить его вспороть ее зачаточник.

И мы ушли.

Но перед тем как навсегда покинуть ее панцирь, она предупредила: «Берегитесь олквея».

Мои сестры пропустили это мимо ушей, но на меня ее слова произвели впечатление. Отец нам рассказывал об этом звере и его ужасных повадках. Он так часто и подробно говорил о нем, что мы даже перестали называть зверя на свой привычный манер, а стали называть его, как Отец. Это произошло после того, как Отец упрекнул Мать, что та слишком часто пугает нас тем зверем, когда мы плохо себя ведем.

— Не кричи «Волк, волк! »

И он поведал мне, откуда произошла эта загадочная фраза, которая, как выяснилось, означала «не поднимай ложную тревогу». Рассказывал он, конечно, на азбуке орземей, потому что, стоило Матери только подумать, что он принялся плести какие-нибудь свои небылицы, она отшлепала бы его щупальцами. Одна лишь мысль о небылицах так взбудораживала ее внутренний мирок, что она потом долго не могла собраться с мыслями.