Игра с огнем (сборник) - Тесс Герритсен

Чтобы заглушить агонию умирающих, маленькому оркестру Сан-Саббы приказывали играть во дворе.

И потому каждое утро Лоренцо и его ансамбль покорно собирали инструменты с пюпитрами и выходили из блока. Он потерял счет неделям, прошедшим со дня его прибытия, но в последний месяц отметил, как постепенно зазеленел плющ, ползущий по стенам зданий, а несколько недель назад увидел крохотные белые цветочки, пробившиеся в щелях между камнями. Даже в Сан-Саббу пришла весна. Лоренцо представил дикие цветы, расцветающие за стенами и колючей проволокой, и затосковал по запаху земли, травы и деревьев. Но здесь, в лагере, стояла лишь вонь выхлопных газов, сточных вод и дыма из трубы крематория.

С рассвета из-за стен без конца доносились выстрелы, и теперь в лагерь въехал первый грузовик, набитый урожаем утренней пальбы.

– Дрова подвезли, – сообщил итальянский полковник, когда машина заехала во двор для разгрузки.

За стенами снова раздались выстрелы, и он обратился к оркестру:

– Ну, чего вы ждете? Начинайте!

Музыканты не играли спокойные менуэты или безмятежные пьесы, потому что не развлечение было их целью. Они играли, чтобы заглушить и отвлечь, а для этого требовались громкие марши или танцевальная музыка, исполняемая максимально громко. Они играли, а итальянский полковник вышагивал по двору, требуя, чтобы его музыканты играли громче! Громче!

– Не просто форте, а фортиссимо! Больше барабанов, больше меди!

Ревела валторна, и бил барабан. Четыре струнника пилили своими смычками со всей силы, пока руки у них не начинали дрожать, но все равно громкости не хватало. Никакой громкости не хватало, чтобы скрыть ужас, творившийся в здании с трубой.

Первая машина уехала, через ворота вкатилась вторая, перегруженная, – ее кузов чуть не лежал на осях. Она прогромыхала по двору, часть груза вывалилась через полотняный карман и с тошнотворным стуком ударилась о камни.

Лоренцо уставился на простреленный череп, обнаженные конечности, изнуренную плоть. Дрова для печи. Валторна неожиданно смолкла, но барабан продолжал бить. Изможденный труп не отвлек от игры Шломо. Бодро наигрывали и струнные, хотя смычок Лоренцо дрожал и выдавал фальшивые ноты: ужас почти парализовал пальцы, когда он увидел то, что лежит у его ног.

– Играй! – Полковник отвесил валторнисту подзатыльник. – Я тебе приказываю: играй!

Несколько пробных продувок, и Карло удалось восстановить дыхание, и теперь они все снова заиграли, но недостаточно громко – полковнику не понравилось. Он ходил перед ними, требуя:

– Форте, форте, форте!

Лоренцо сильнее ударил смычком по струнам и попытался сосредоточиться на нотах, но труп смотрел на него, и музыкант видел, что у покойника зеленые глаза.

Из кабины грузовика выпрыгнули солдаты, чтобы подобрать выпавший груз. Один из солдат швырнул на землю недокуренную сигарету, растоптал ее подошвой, наклонился и ухватил мертвеца за щиколотки. Его напарник взялся за запястья, они вдвоем раскачали тело и забросили в кузов, словно мешок с мукой. Мертвец, выпавший из машины, даже не заставил их прервать разговор. Да и с какой стати, когда множество машин, подобных той, на которой ехали они, день за днем въезжали в ворота все с тем же страшным грузом. Мясник, разрубающий туши, не думает о нежных овечках, он видит только мясо. Точно так же солдаты, ежедневно привозившие все новые и новые тела, видели в них лишь топливо для печей.

И все время играл маленький оркестр Сан-Саббы. Под рев грузовиков, собачий лай и стаккато далеких выстрелов. Под крики из печей. Самое главное – под крики. Они играли, пока крики не стихали наконец, пока разгруженные машины не уезжали, пока из трубы не переставал валить зловонный дым. Они играли, чтобы не слышать, не думать, не чувствовать, сосредотачивались на музыке, только на музыке. Держать темп! Играть вместе! Мы играем чисто? Не думать о том, что происходит в здании напротив. Смотреть в ноты, держать смычок на струнах.

А когда дневная пытка заканчивалась, когда музыкантам наконец разрешали опустить руки, у них не оставалось сил, чтобы подняться со стульев. Они сидели, опустив инструменты, склонив головы, пока охранники не прогоняли их. Они поднимались на ноги и молча шли в свою камеру. Инструменты уже отговорили за них, и у узников не оставалось слов.

До ночи, лежа на своих койках, окутанные полутьмой, они говорили о музыке. О чем бы ни заходил разговор, он всегда возвращался к музыке.

– Мы сегодня играли вразнобой, – заметил Эмилио. – Какие мы музыканты, если даже не можем выдерживать темп?

– Темп задает барабан. Вы меня не слушали, – сказал Шломо. – Вы должны следовать за барабанщиком.

– Но как, когда валторна ревет тебе в уши?

– Значит, если у вас не получается играть в унисон, виноват я? – вскинулся Карло.

– Никто ничего не слышит, кроме твоей треклятой валторны. К концу дня мы все глохнем.

– Я играю точно так, как написано в нотах. Вам хочется меня винить, но там же все время форте, форте и форте. Если ничего другого не придумаете, набейте тряпки в уши!

Так проходили их вечерние разговоры, неизменно о музыке, никогда о том, что они видели или слышали во дворе днем. Никогда о машинах, или их грузе, или о зловонном дыме, поднимающемся из трубы. Никогда об истинной причине, по которой они каждый день должны были выходить во двор со своими инструментами и пюпитрами. О таких вещах и думать нельзя. Лучше прогнать все подобные мысли и вместо них сетовать на игру невпопад во второй части и спрашивать, почему Витторио всегда опережает темп и почему они должны снова и снова играть занудный «Голубой Дунай»? Такие же сетования можно услышать в консерваториях и джаз-клубах по всему свету. За кулисами их может ожидать смерть, но на сцене они музыканты. Вот что поддерживало их, вот то единственное, что не давало свалиться в бездну ужаса.

Но в ночной тиши, когда каждый оставался наедине со своими мыслями, страхи возвращались. Да и как могло быть иначе, если из камеры номер один снова доносились крики? Быстрее, зажми уши руками. Натяни одеяло на голову и думай о чем-нибудь другом. О чем угодно.

«Лаура. Она ждет меня».

Лоренцо всегда возвращался к согревавшей мысли: Лаура – его свет во тьме. Внезапно перед его мысленным взором расцвел живой образ: Лаура у окна, голова склонилась над виолончелью, солнечный свет золотит ее волосы. Смычок скользит по струнам. Ноты гудят в воздухе, и пылинки дрожат, как звездочки, вокруг ее головы. Она играет вальс, покачиваясь в такт, прижимая, словно любовника, к груди виолончель. Что это за мелодия? Он почти, хотя и не до конца, различал ее. Минорный лад. Форшлаги. Арпеджио воспаряют в душераздирающем крещендо. Он напрягал слух, чтобы услышать, но музыка доходила до него обрывками, осколками, насквозь пронзенными криками.

Лоренцо вздрогнул и проснулся, последние щупальца сна еще цеплялись за него, как любящие руки. Он услышал утреннее ворчание грузовиков и топот сапог во дворе. Еще один рассвет.

Музыка. Какой вальс играла ему во сне Лаура? Он вдруг понял, что обязан его записать, пока не забыл, не утратил навсегда, и вытащил из-под матраса карандаш и нотную бумагу. В камере стояла темнота, и он почти не видел нот, появлявшихся из-под его карандаша на нотном стане. Он писал быстро, чтобы успеть все переложить на бумагу, прежде чем мелодия умрет в его памяти. Вальс в ми миноре. Арпеджио до третьей струны. Он набросал первые шестнадцать тактов и облегченно вздохнул.

Да, он уловил главную мелодию, скелет, на котором строится вальс. Но в этой музыке слышалось и нечто большее, гораздо большее.

Лоренцо писал все быстрее и быстрее, наконец его карандаш уже просто летал по бумаге. Мелодия ускорялась, ноты налезали на ноты, стан заполнялся стоящими вплотную знаками. Он перевернул лист на пустую сторону, все еще слыша музыку, ноту за нотой, такт за тактом. Он писал очень быстро, и рука у него занемела, шея заболела. Он заметил, как сквозь решетку в камеру проник дневной свет. Он не слышал, как заскрипели койки, – на них зашевелились, просыпаясь, его товарищи. Он слышал только музыку, музыку Лауры, душераздирающую и захватывающую. Четыре такта получились не вполне корректными, он стер и исправил их. Теперь оставалось только два пустых стана. Как заканчивается вальс?

Он закрыл глаза и снова представил себе Лауру, увидел ее сияющие волосы в венчике солнечного света. Увидел, как застыл ее смычок в мгновение тишины, а потом с неожиданной яростью обрушился на две одновременно прижатые струны. Исступленная прежде мелодия замедлилась до тягучего погребального плача. Завершается вальс без каких-либо драматических прикрас, без ошеломительной концовки. Звучат три последние ноты, приглушенные и скорбные, переходящие в тишину.

Он положил карандаш.

– Лоренцо, что ты пишешь? – спросил Карло. – Что там у тебя за ноты?

Лоренцо поднял глаза и увидел, что другие музыканты смотрят на него.