Бывшие. Мне не больно (СИ) - Черничная Даша

Весь день матери нет дома. Бабуля хочет, но, видно, остерегается поднимать интересующую ее тему, лишь бросает на меня жалостливые взгляды.

— Ну спроси уже что ли, бабуль, — стараюсь говорить спокойно, но голос все равно дрожит.

Не хочу я ворошить то прошлое, ну правда.

Отставляю чашку с недопитым чаем и разворачиваю конфету, закидываю ее в рот. Может, хоть так получится вытравить горечь?

— Нюшенька, все ты знаешь. Что покоя не дает мне.

— Рассказывать нечего, бабуль. Уже нечего. Я была молода, одинока, брошена, растеряна и испугана.

Рассказываю ей сжатую безэмоциональную версию произошедшего. Тем не менее бабуля все равно тихонько плачет. Подсаживаюсь ближе и обнимаю ее.

— Все хорошо уже, бабуль. То уже в прошлом.

— Кто он, Нюшенька? Отец ребенка кто?

— Слава, — отвечаю со вздохом.

— Слава? — хватается за сердце. — Твой Слава?

И снова короткий рассказ. Вдогонку заверяю, что верю ему. Доказал он уже. И не раз. И то, что раскаивается, и что винит себя, и что не помнит. Сейчас рядом со мной уверенный в себе, цельный мужчина, на которого можно положиться. От которого, как бы это ни звучало странно, хочется детей.

Я тихонько вздыхаю, бабушка успокаивается в моих объятиях. В этот момент в дом заходит мать, которая наконец-то ушла от соседки, потому что время уже позднее.

Окидывает нас недовольным взглядом и поджимает губы:

— И после этого меня винят в несдержанности? А как можно сдерживаться, когда стоит этой… — ну давай! обзови меня! но нет: — появиться, и ты, мама, снова с давлением, головной болью и ноющим сердцем.

«Оно у нее хотя бы есть. В отличие от тебя», — прикусываю язык. Молчу. Не ради нее, ради бабушки. Кто-то же должен быть адекватным из нас двоих?

— Нормально со мной все, — отвечает ба бодро. — Вот поговорила с внучкой, выяснила, что у нее все хорошо, и сердце теперь на месте.

Мать фыркает, разувается и шагает через кухню. Проходя мимо меня, задевает плечом. Ненарочно, ага.

— Да что с ней будет, — произносит жестко. — Она вон на свою голову ищет — весь поселок обсуждает ее распутство.

— А по-моему, одна ты меня осуждаешь и обсуждаешь тоже, — не сдерживаюсь.

— Кто-то же должен? — хмыкает высокомерно. — А то ты так начнешь нашим алкашам давать. У нас их мно-о-ого.

Отпивает воды из стакана и смотрит на меня презрительно.

Встаю, отбираю стакан и выплескиваю воду матери в лицо. Тут же поднимаю руку и залепляю ей пощечину. Не больно, скорее унизительно.

Я достаточно долго терпела. Мать. Мать. Мать. Была ли она хоть раз мне матерью? Настоящей мамой, которая обнимает своими горячими руками, защищает от всего мира. Обещает счастье, дарует ласку и тепло. Поет нежные песни, рассказывает наивные сказки.

Нет.

— Охладись, — говорю ей.

Голос хрипит. Я бы заплакала, но она растопчет меня, увидев слезы. Ожидаемо мать молчит, просто как рыба открывает и закрывает рот, хватая воздух.

Подхожу к бабушке и помогаю ей подняться, отвожу в спальню.

— Прости, — вздыхаю.

— Не извиняйся. Я все понимаю. Ты и так долго терпела, — гладит она меня по волосам. — Это ты прости меня.

— За что? — удивляюсь.

— За то, что защитить не получается. Видит бог, я не хотела такого для тебя. Ну что мне сделать, скажи? — плачет.

А я наоборот улыбаясь и вытираю ее слезы:

— Как что? Выздоравливать. Это будет самый лучший подарок.

Ночь сплю отвратительно. Поднимаюсь еще до рассвета. Умываюсь и возвращаюсь к себе в комнату, переодеваюсь в легкие брючки и топ. Зависаю с телефоном в руке. Пишу Славе сообщение. Какие-то нежные глупости о том, что скучаю и очень жду его.

Сижу в тишине, наблюдая в окно рассвет.

Неожиданно слышу шум в коридоре и тихонько выглядываю из комнаты. Вижу силуэт матери. Она проходит в комнату к бабушке и прикрывает за собой дверь. Та закрывается неплотно, оставляя щель.

Прохожу по коридору и беру с небольшого столика три баночки, которые мама принесла от Кузьминичны. В них была какая-то настойка, но бабушка ее выпила, теперь баночки надо вернуть.

Вообще бабушка сказала это сделать маме, но та проигнорировала. Она почему-то ужасно боится местную ворожею. Перехватываю стекляшки поудобнее и уже собираюсь отнести их на кухню, когда слышу разговор.

— Как долго это будет продолжаться? — тихо спрашивает бабушка.

— Что именно?

— Твоя ненависть к собственной дочери, — бабушкин голос ломается, ей нелегко произносить это вслух. — Раньше ты была более сдержанной и не позволяла себе опускать до подобных низостей.

— Закончилась моя терпелка, мам, — мать горько вздыхает.

— Она же дочь твоя. Единственная. Пусть нежданная, но… твоя! И посмотри, какая чудесная девочка из нее вышла. Умница, красавица, добрая, искренняя. Как можно не любить ее?

— Ты мне лучше скажи, как можно ее полюбить? — Меня будто режут. — Ведь я тебе тогда говорила, просила! — мамин голос срывается. — В ногах у тебя валялась и просила помочь мне сделать аборт! Не нужна она мне была никогда. Как напоминание о том, какая жалкая и никчемная у меня жизнь. Это ты заставила меня ее родить! А она, как будто в насмешку, родилась точной копией отца. Такая же ржавая, как и он. И воспитывать ее я тоже не вызывалась. Ты хотела ее, вот и не жди от меня тепла, ведь она не была нужна мне.

Слова как хлесткие удары, будто меня лупят кнутом, не щадя тела. Разве могут слова так больно ранить?

— Я дала тебе выбор, глупая ты женщина! — бабушкин голос звучит твердо. — Я дала тебе то, что ты не смогла дать своей дочери. А так, может, родила бы Таня и ты бы смогла восполнить на ее ребенке того, что недодала девочке. Но… Где ты была, когда она нуждалась в тебе?! У тебя был выбор: рожать или нет. А ей ты выбора не оставила.

— Не принимай ее слова за чистую монету, — мать старается говорить спокойно, но голос все равно дрожит.

— Ты же сама понимаешь, что она не врет. Совесть тебя не мучает?

— Если она и должна кого-то мучать, то ее, а не меня!

Мне кажется, я умираю. Будто попала под каток. У меня болит все. Душа, каждый орган и часть тела. Меня сковывает железом, и одна из баночек падает вниз, разбивается на мелкие осколки. Смотрю на битое стекло, на то, как оно красиво, будто слезами застилает пол.

Дверь распахивается, и наши с мамой глаза встречаются. Впервые в жизни я вижу в них что-то новое. Сокрушение.

— Таня, — произносит на выдохе.

Разворачиваюсь и выбегаю из дома.

Глава 42. Я хочу улететь, чтобы высоко и вниз не смотреть

Таня

Вылетаю из дома и несусь куда глаза глядят. Картинки перед глазами размываются, я не чувствую своего тела. Чисто на инстинктах добираюсь до пруда. Падаю на землю и опираюсь о ствол березы, на которую не так давно завязывала ленты.

Подтягиваю к груди колени и смотрю прямо перед собой, но не вижу ничего вокруг. В голове звучит голос матери. Так много ненависти и злобы. А в чем моя вина? В том, что я решила появиться на этот свет? Меня же никто не спрашивал.

Господи, неужели, родив того ребенка, я стала бы такой же, озлобленной на весь мир и собственного ребенка? Смогла бы я испытывать к маленькому подобный спектр эмоций?

— Нет, — произношу вслух уверенно и повторяю: — Нет.

Я полюбила этого малыша, едва узнала, что беременна. Если бы у меня был хоть один, самый маленький шанс на то, что получится его поднять, — я бы его оставила.

Эта утрата стала для меня непрекращающейся ни на миг, ни на минуту болью. Мне так хотелось его оставить… даровать ему жизнь. Я бы любила его и отдала последнее ради него.

В ненависти, в которой варится мать, виновата только она сама. Не зависит это от готовности к материнству. Жизнь часто подкидывает нам трудности, к которым мы порой вообще не готовы. Тем не менее мы справляемся, приспосабливаемся. Учимся на ходу. Нет моей вины в том, что она решила окружить себя желчью вместо того, чтобы стать нормальной матерью.