Антициклон - Григорий Игнатьевич Пятков

за тридцать. Он был крепким в плечах, острый глазом, лучше других знал катер и море. Лейтенант Воронов ценил старшину мотористов и, когда они оставались вдвоем, называл его просто Фомич, так как тот был на пять лет старше своего командира. Салажата-первогодки меж собой звали Ухова «батей».

Мысли старшины оборвала где-то впереди ухнувшая батарея. И он мгновенно был у моторов. В отсеке поминутно звонил телеграф. Старшина то стопорил машину, то давал полный вперед, то малый назад.

Когда он опять высунулся из люка, чтобы дохнуть воздухом, было уже светло. В Днепровский лиман флотилия не пробилась. Очаков был взят врагом. Узкий проход в лиман перекрыт интенсивным артиллерийским и пулеметным огнем противника. Суда Дунайской флотилии, отбиваясь, отошли в сторону Тендровской косы.

Тогда еще Ухов не знал, что южнее основного Тендровского маяка, на затонувшем эскадренном эсминце «Фрунзе» покоился уже его брат Федор. Он об этом узнает только после войны...

Старшина Ухов в одной тельняшке сидел прямо на палубе и хлебал из миски кашу, когда над Тендрой появился самолет противника. На судах сыграли тревогу, ударили зенитки и спаренные пулеметы. Но самолет, обсыпав косу и залив листовками, ушел в сторону Очакова.

— Агитирует, сволочь! — проворчал Ухов и принялся доедать кашу, зло стуча ложкой по эмалированной миске. Этой немецкой агитации он насмотрелся еще на Дунае и в Одессе.

Перед заходом солнца сигнальщик принял по метелоту приказ от главного командования — выдвинуться катером в сторону Кинбурнской косы и совместно с монитором «Ударный» вести наблюдение на воде и на берегу.

Колонна немецких войск появилась на рассвете следующего дня. Она двигалась по дороге в сторону Тендровской косы.

Монитор и бронекатер ударили по колонне разом из всех орудий и пулеметов. Колонна рассыпалась, солдаты заметались по степи и начали поспешно отходить назад, оставляя убитых и раненых.

Потом над заливом и косой нависла тишина. Тишина перед бурей. Это все понимали. Корабли рассредоточились по заливу и заглушили моторы. Но моряки не спускали глаз с неба и берегов.

Первые бомбардировщики врага появились над Тендрой в полдень. Их ждали, но не в таком количестве. Видимо, немецкое командование решило покончить с флотилией одним ударом.

Бомбы посыпались на корабли, словно град, залив кипел, бурлил, дыбился столбами воды от взрывов. С катеров, мониторов, минных заградителей и транспортов били по самолетам из пулеметов. Ухов ни на минутку не покидал моторов, зная, что от их четкой работы зависит сейчас жизнь и боеспособность катера. Моторы ревели на полную мощь, рывками бросая катер из стороны в сторону, уводя его из-под бомб противника.

В сумерках бронекатер Ухова подошел к маленькой пристани рыбацкого поселка на Тендровской косе и высадил на берег уцелевших и подобранных в заливе моряков с затонувшего от прямого попадания бомбы монитора «Ударный». С лицом, почерневшим от копоти, мазута и усталости, Ухов поднялся из машинного на палубу. Первое, что он увидел, — на весте от причала, на водоплеске косы дымился с развороченным бомбой боком и изуродованной надстройкой, посаженный на мель теплоход «Молдавия». На косе было полно моряков. В поселке разместился штаб, наскоро оборудовали госпиталь. По всей косе копали укрытия, устанавливали пулеметы. Глядя на все это, старшина понял, что уходить с Тендры они скоро не собираются.

На следующий день над Тендрой снова появились самолеты. И почти одновременно с ними на берегу показалась пехота противника.

— Полундра, братва! — высунувшись из командирской рубки, кричал в мегафон заменивший Воронова мичман. — Дадим сволочам русской прикурки! Огонь...

Погиб сигнальщик. Тяжело ранен радист. Все меньше людей оставалось у пушек и пулеметов. Ухов еще ничего этого не знал, задраившись в моторном отсеке. Он как бы очнулся от ударившей струи воздуха и чьего-то хриплого голоса в приоткрытый люк:

— Старшина, мичман убит!

— Становись вместо меня! — приказав мотористу, старшина одним махом вылетел на палубу.

Командирская рубка была изрешечена пулями и осколками бомб. Мичман полусидел в уголке рубки, уронив голову на грудь, словно сморенный сном.

Ухов встал у командирского штурвала. Он оставался на катере старшим по званию.

Немецкие самолеты заход за заходом прошивали пулями и снарядами вдоль и поперек косу и залив, ловя на мушку мечущиеся из стороны в сторону и яростно отбивающиеся корабли флотилии...

Неизвестно каким чудом, с пробитой кормой, сплошь изрешеченным и наполовину затопленным, на одном моторе, старшина Ухов дотянул свой катер до Тендровской косы. Из двенадцати человек команды в строю осталось четверо.

С катера сняли пулеметы, перенесли на косу боеприпасы и продовольствие.

В следующую ночь, когда старшина Ухов со своей четверкой матросов находился в дозоре вблизи бездействующего маяка, пришел проверяющий посты политрук.

— Долго мы еще будем торчать на этой косе? — спросил кто-то из матросов.

— Продержаться нам тут надо, ребята, хотя бы еще недельку. Позарез надо... — сказал политрук.

— Что, Одесса? — насторожился Ухов.

Но политрук ничего не ответил Ухову. Он достал из кармана пачку «Беломора» и в нарушение устава протянул морякам.

— Только осторожно, в рукав курите...

Через неделю, уже на крымской земле, Ухов узнал, что догадки его оправдались: в те дни, когда они, зацепившись за узкую полоску земли в устье Днепра, оттягивали на себя силы и внимание противника, скрытно шла эвакуация Одесского оборонительного района...

Все это всплыло в памяти Фомича, когда он вновь увидел Тендру. Для несведущего глаза здесь уже ничего не напоминало о войне: коса как коса, каких тут десятки. Но глаз стармеха отыскал средь зарослей бурьяна и молодой полыни чуть заметное углубление. «Вот и все, что осталось от того окопа, где лежали в ту ночь», — подумал он и постарался вспомнить лицо политрука, но так и не смог.

Взгляд Фомича заскользил по глади моря, пока не наткнулся на чуть заметные с косы предупредительные буи. Место гибели эсминца «Фрунзе», могила его брата Федора.

Корабль лежал на небольшой глубине, и, видимо, на нем побывают спортсмены-аквалангисты и многое поднимут и сохранят для живых, как священные реликвии. Многое, но только не людей. Все, что когда-то было человеком, давно стало морской водой, прозрачной и горьковатой...

— Э-э-ге-ге-геей! — донеслось до Фомича со стороны залива. Вначале он увидел приближающийся к косе баркас, а затем уже стоящего на берегу Погожева.

— Фоми-и-ич! —