Краса гарема - Елена Арсеньева

– Спасибо, дорогой друг! – крикнул Охотников, посылая коня рысью и придерживая узду запасной кобылки. Следом молча, лишь махнув Свейскому на прощанье, поскакал Казанцев.

– Храни вас Бог! – срывающимся голосом проговорила Прасковья Гавриловна и заплакала.

Свейский обнял ее и повел в дом.

Сермяжный жадно ловил всякое слово и всякое движение.

Всадники скрылись в ночи, и вскоре стих топот копыт их лошадей. Ворота и все двери были заперты, злобные меделянские кобели спущены с цепи. Ретивые псы немедленно зачуяли чужака и с громким лаем бросились к тому месту, где таился Сермяжный, так что он почел за благо как можно скорей унести ноги и раствориться во тьме сырой и прохладной майской ночи.

…Постепенно Марье Романовне стало казаться, будто в ее теле не осталось ни единой жилочки…

Такого она никогда не испытывала. И как ни противились ее ум, сердце и душа, плоть им не подчинялась. Разнеженная предательница плоть не хотела внимать голосу рассудка. Она жаждала наслаждения.

Все располагало к наслаждению, и только к нему, особенно едва слышная мелодия, которая назойливо звучала где-то неподалеку. Сначала она казалась Маше невнятно-заунывной, но постепенно в ней вырисовалось четкое повторение одних и тех же слов:

– Ялиль, ялиль, хабиби ялиль, хабиби ялиль, ялиль, ялиль…

Почему-то Маша думала, что это призыв любимой. Или любимого, потому что совершенно непонятно было, кто поет, мужчина или женщина, и именно в сей невнятности-непонятности заключался особенный, греховный, соблазнительный, опасный смысл этой чудной мелодии. Вот именно – прежде всего она была опасной! В любое другое время и в любом другом месте Марья Романовна слушала бы ее с восторгом и умилением. Но здесь даже мелодия была нацелена на то, чтобы сломить ее стойкость и сопротивление, Маша сие прекрасно понимала – и старалась не поддаваться этому всеми силами.

Она дышала еле-еле, чтобы не чуять соблазнительных ароматов, пьянящих, дурманящих, которые легкими дымками поднимались над драгоценными курильницами. Она закрывала глаза, чтобы не видеть срамных картин, которыми были здесь расписаны все стены, сверху донизу, так что, куда бы бедная Марья Романовна ни взглянула, всюду она натыкалась взором либо на мужество невероятных размеров и стойкости, либо на разверстую женственность, увлажненную желанием, словно роза, сбрызнутая росой, либо на соитие того и другого – бурное и неудержимое. И еще ладно, коли в соитии этом участвовали только один мужчина и одна женщина, а то ведь и содомского греха насмотрелась Марья Романовна, и женских непотребных игрищ, а уж картин, в которых сплеталось несколько мужских и женских тел, оказалось вовсе не счесть. Была даже одна… самая кошмарная, как подумалось Маше… на которой всего один мужчина умудрялся любодейничать сразу с шестью женщинами, лаская их сокровенные места руками, ногами, языком и, конечно, орудием своим. Судя по безумным выражениям женских лиц, по томно полуприкрытым глазам и вздыбленным соскам нагих грудей, блудницы получали невероятное наслаждение! Как ни жмурилась Марья Романовна, как ни пыталась представить себе что-то другое, виды любимого Любавинова, например, не получалось нипочем! И еще эти ощущения предательницы плоти…

Никогда она такого не испытывала. Никогда! Конечно, что-то было подмешано в то питье, которое чуть ли не силком влила в нее распроклятая Айше перед тем, как привести в эту ужасную комнату, толкнуть на диван, сорвать с нее одежду и начать разминать все Машино тело сильными, умелыми пальцами. Старуха непрестанно окунала их в какое-то ароматное масло – еще один сводящий с ума запах! – и постепенно Марье Романовне стало казаться, что вся ее плоть растекается, как это масло. Она не ощущала себя, чувствуя только неодолимое вожделение, которое сосредоточилось в ее женской глубине и подчиняло, властно подчиняло себе.

Она жаждала мужчину.

От желания излиться в стонах и мольбах: «Хочу тебя! Приди ко мне! Возьми меня!» – удерживало Марью Романовну только то, что обратить этот призыв было не к кому.

Кто он, тот мужчина, которого она так мучительно алчет? Что она вообще знает о мужчинах? Ведь у нее был только один – ее супруг. И она покорно принадлежала ему, покорно и без волнения, без этого огня в крови – в стыдливом осознании того, что исполняет свой долг. И Маше стало невероятно тоскливо оттого, что она волнуется и мучается желанием не возлюбленного, который покорил бы ее сердце и искусил плоть, а вообще мужчины… какого-нибудь… Как будто она уличная сучка, у которой началась течка, и она нетерпеливо ждет приблудного кобеля – все равно какого, она примет жадно всякого, кто ее ни покроет. И Марья Романовна примет своего похитителя и губителя, этого незнакомца с мертвенным лицом и холодным взглядом?!

«О нет, спаси меня, Боже!»

И внезапно, перекрывая тягучее томление, на Марью Романовну нахлынуло отвращение к своему разнеженному состоянию. Она собралась с духом и мыслями и обратилась к Пречистой Деве с молитвой, укрепить не только душу ее, но и плоть – прежде всего плоть!

Марья Романовна вся была погружена в молитву, когда кто-то потянул ее за плечо и заставил перевернуться на спину.

Она послушалась, предвкушая мгновение, как сурово поглядит в глаза Айше, которая, конечно, убеждена, что лишила ее всякой воли, – поглядит и велит старухе убираться прочь. Но…

Это была не Айше.

Рядом с Машей стоял он, незнакомец, нынешний господин ее судьбы, явившийся пожать плоды трудов Айше!

Марья Романовна в ужасе рванулась в сторону, сжалась в комок, не сомневаясь, что подвергнется насилию, – и увидела несказанное изумление на холодном лице. Она чуть не засмеялась: снова человеческое чувство! Опять раздосадовала его Маша! Так ему и надо, ишь, изготовился!

Незнакомец был в одном лишь шелковом синем архалуке, наброшенном на голое тело. Марья Романовна видела нагую гладкую грудь в распахнутом вороте. Чресла господина, слава богу, были задрапированы складками струящейся ткани.

Он отпрянул от злобного взгляда Марьи Романовны, словно обжегся, и обернулся к Айше, которая оказалась удивлена не меньше:

– Я же велел тебе приготовить ее!

Айше от потрясения не сразу справилась с голосом, потом забормотала, что она-де все сделала, и те, и эти средства применила… Марья Романовна таких названий прежде не знала да и знать не желала, вот еще, зачем они ей, сии зелья бесовские!

– О господин, – простонала наконец Айше, признав свое поражение, – наверное, она просто холодная женщина, которая не способна воспринять зова тела, не способна осознать своего счастья. Не сомневаюсь, что лоно ее холодно и сухо, ты не испытал бы с ней никакого удовольствия. На ее месте любая другая уже ползала бы у твоих ног, униженно моля о ласке!