Верещагин - Марина Королёва

Это нужно было заканчивать.

— Хорошо, Доктор, спасибо вам еще раз. И мне пора, правда!

Он все быстро понимал, этот Доктор.

— Ну ладно, поеду, у меня здесь больной, на этой станции.

Он опять поколебался:

— Хотите, я что-нибудь передам от вас Профессору? Мне кажется, он был бы рад, он ведь вам симпатизировал.

— А вы откуда знаете?

— Мне так показалось. Так передать что-нибудь?

— Нет. — Я подумала и повторила: — Нет. Не нужно.

— Он потрясающий, — сказал Доктор. — Талантище, настоящий. Кто-то говорит — гений.

— Я знаю.

Я протянула ему руку на прощание.

— Последнее, — сказал Доктор, — давайте-ка я оставлю вам свой телефон. Дам рабочий и домашний, квартиру я снимаю, бываю там только ночью, да и то когда не дежурю, так что звоните лучше на работу.

— Доктор, — сказала я твердо, — не думаю, что это потребуется.

— Никогда не можешь знать, что потребуется, а что нет, — Доктор уже писал в толстом блокноте свои телефоны. — Вдруг со здоровьем непорядок, не дай бог. Или вообще непорядок, и вам не к кому будет обратиться. Вот, возьмите. И запомните: вам достаточно просто позвонить.

Он вырвал листок из блокнота и протянул мне.

— Просто позвонить, — повторил он.

— Спасибо.

— Это вам спасибо.

За что? — хотела я спросить, но он уже ехал наверх по эскалатору. Я была уверена, что телефоны Доктора мне не понадобятся, хотела даже выбросить листок в урну здесь же, рядом с эскалатором, но потом подумала и положила его в карман.

Сентябрь прошел незаметно, недаром я так ждала его. Ничего вроде и не произошло — и все неуловимо изменилось. Профессор по-прежнему не звонил (и неудивительно, я же сама ему и запретила), а я по-прежнему ждала, что он позвонит, наплевав на мои слова. Но ожидание уже не было тяжелым и мучительным, оно стало легким, прозрачным, как воздух осени, который я успевала глотнуть лишь изредка, по дороге на работу и обратно. И где-то там, над моей головой, над пожелтевшими деревьями, над башней телецентра ожидание это сливалось с уверенностью, такой же прозрачной и легкой, что мы обязательно свидимся. Да-да, обязательно, когда-нибудь.

В один из таких дней, когда я спустилась в телецентровское кафе со своими ребятами из новостей и уже встала в очередь к стойке, внизу живота резануло.

— Ой.

— Что ты? — спросил коллега.

— Живот. Пройдет, ничего.

Я присела на кушетку. Вроде прошло. Мы выпили кофе, обсудили последние редакционные новости, поднялись к себе. И тут опять заныл живот. Я заглянула в аптечку, которой у нас в редакции служила обувная коробка с кучей просроченных лекарств, вытащила оттуда анальгин, быстро запила его водой. Боль улеглась. Работы было полно, и болеть было решительно некогда.

Однако, когда я возвращалась домой, все повторилось. Резкая боль, потом ноющая, и вот она уже не отступала. Я позвонила родителям.

— Вызывай «скорую», — всполошились они. — Нам приехать?

— Подождите, может, и обойдется еще.

«Скорую» вызывать не хотелось, я уже представляла себе всю эту цепочку действий: машина с жесткими скамейками и носилками посередине, приемный покой с полусонными сестричками, потом больничный коридор, палата…

И тут я вспомнила про Доктора. Он же оставил мне телефон, подумала я и побрела, скрючившись, к вешалке, где висела моя замшевая курточка. Да, вот он, листок с телефонами.

Я набрала номер. Мне ответили:

— Ординаторская.

Я назвала имя и фамилию. Мне повезло: Доктор подошел почти сразу.

— Вы?

Он был рад, я это слышала, но мне было не до светских разговоров, я не уверена, что была в тот вечер хотя бы вежлива.

— Доктор, у меня что-то с животом.

Он сразу перешел к делу: начал быстро задавать короткие четкие вопросы — где, что, как, во сколько. Пришел в ужас, когда узнал, что боли начались еще утром:

— Да вы с ума сошли! Разве можно было столько ждать!

— Доктор, я понимаю, но сейчас-то мне что делать?

— Прямо сейчас вызывайте «скорую», пусть везут к нам, я вас встречу.

Он назвал номер больницы.

— А без больницы никак? — спросила я жалобно.

— Никак, — отрезал он. — Быстро. А то хуже будет. Давайте, я жду.

Приехала «скорая», седая женщина в грязноватом халате помяла мне живот, справа надавила так, что я подпрыгнула от боли, сказала: «Похоже, аппендицит», не хотела везти меня в больницу, названную Доктором, предлагала другую, поближе, но я ее уломала, все объяснила, она сжалилась — и вот мы едем. Больница оказалась совсем недалеко, просто я там никогда раньше не бывала. Доктор ждал нас у дверей приемного отделения, и вот теперь я была ему рада: все-таки знакомое лицо. Живот болел все сильнее.

У меня брали какие-то анализы, смотрели живот и зачем-то горло, мерили температуру — все это я уже плохо помню. Хотелось, чтобы боль поскорее закончилась. Наконец мне сделали укол, велели раздеваться и ложиться на каталку.

— Зачем? — я услышала со стороны свой голос. Почему-то он был тонким и жалким.

— Аппендицит у нас, острый аппендицит, — сказал мне Доктор, как говорят маленьким детям. — Поедем на седьмой этаж, оперироваться.

Мне всегда нравилось, как это получается у врачей: «мы». Мы хорошо себя чувствуем, у нас аппендицит… Я попросила его позвонить родителям, назвала номер телефона.

— Я ничего не почувствую? — спросила я Доктора. Снова получилось жалобно.

— Конечно, ничего, — голос Доктора уже не звучал, а плыл у меня в мозгу, да и все вокруг расплывалось, укол начинал действовать. — Сейчас дадут наркоз. Всё уже, не волнуйтесь. Теперь все будет хорошо.

Последнее, что я помню, — как мне помогают перебраться с каталки на стол под огромными лампами.

Я висела в бесконечном пространстве, именно висела, хотя не понимала, на чем держусь, пространство было черным, как ночное южное небо. Но никаких звезд, ни огонька, ни ветерка. И надо мной, вокруг меня, во мне — повсюду — какой-то невидимый стройный хор выпевал один и тот же набор слов. Он звучал как молоточки, с дьявольским убыстрением, и ни одного слова я разобрать не могла, хотя пыталась. Было страшно и безнадежно. Я понимала, что мне отсюда не выбраться. Но и времени здесь тоже не было, и от этого становилось еще страшнее.

В какой-то момент, когда дробь молоточков дошла до кульминации, картинка вдруг сменилась: появились огромные зеленые тени, они надвигались, я слышала голоса, но была где-то внизу, за стеклом, и тени проломили это стекло — с треском, звоном, осколками.

Я услышала, как произносят мое имя. Открыла глаза. Три человека в зеленых хирургических халатах. Лиц не видно, маски.

— Ага. Ну всё, можно в палату.

Я опять закрыла глаза, как мне показалось, всего на минуту. Меньше всего на свете мне хотелось снова их открывать, таким блаженным казался теперь сон. Но меня опять окликали, да еще и трепали по щеке — не больно, но настойчиво. Я пыталась увернуться, даже головой покрутила и промычала что-то вроде «нет, не хочу».

— Давайте, давайте, надо проснуться, нельзя, это наркоз, из него надо выходить, слышите, — и снова мое имя, еще раз, еще.

Не открывая глаз, я пыталась вспомнить, чей это голос. Вроде и знакомый, но имя я точно сейчас не назвала бы. Ну, делать нечего, придется проснуться.

— Доктор. Привет.

Доктор, в белом халате, обычном, не зеленом, улыбался мне. Он сидел рядом со мной на стуле. Я огляделась: в палате было еще коек пять.

— Это вы меня оперировали?

Он засмеялся.

— Что вы! Я не умею. Я самый обычный доктор, терапевт. Да и был бы хирургом — отказался. У меня бы рука дрогнула. Своих оперировать нельзя.

Сейчас, в испарениях наркоза, это «своих» показалось мне вполне уместным, как будто так оно и было.

— Со мной все нормально? — спросила я. — У меня больше нет аппендицита?

— Нет, и не будет больше, даже если очень захотите, — опять засмеялся Доктор, у него явно было сегодня отличное настроение, — хотя если бы еще часа два мы с вами протянули, могли и перитонит получить. Но теперь уже все будет хорошо.

— Доктор, вы премию получили, что ли? Чего вы смеетесь все время?

— Точно, премию. Покруче Нобелевской, между прочим, — он посмотрел на меня очень внимательно. — Отпразднуем, когда выйдете от нас?

Я пожала плечами: почему бы и нет. Мне сейчас все казалось возможным.

— Теперь я пойду, — сказал Доктор, — у меня дежурство, я ненадолго отлучился. Буду заходить к вам, как только смогу.

Я сделала слабый протестующий жест: зачем?

— Процесс надо держать под контролем. Да и за вами присмотреть не мешает.

Я не понимала, зачем за мной присматривать, но возражать почему-то не хотелось. Это было неожиданно приятное чувство — как будто ты, добравшись вплавь до берега через реку, падаешь на песок и закрываешь глаза: всё, теперь можно расслабиться и передохнуть.