Книга Дины - Вассму Хербьёрг

Только тогда появилась повитуха, чтобы удостовериться, что все сделано как надо. Она была очень довольна: на серебряном подносе ей дважды подали рюмку, положенную повитухам, сперва в кухне, а потом в зале.

Дина выпила свою рюмку жадно, тогда как все остальные только пригубили вино. Потом она попросила служанок достать из комода мыло. Голос у нее звучал жалобно, как долго не бывшие в употреблении тали.

Она положила мыло вокруг груди, у которой лежал ребенок. Тринадцать кусков, благоухавших лавандой и фиалками. Магический круг благоухания.

Вскоре мать и дитя уже спали.

Молоко не приходило.

Сначала младенца кормили подслащенной водой. Но долго так продолжаться не могло.

От его несмолкаемого плача у женщин по спине бежали струйки пота. На четвертые сутки он уже не плакал, а только слабо сипел. Иногда он ненадолго засыпал от слабости.

Дина была очень бледная, она не вмешивалась в заботы женщин.

Наконец Фома пришел и сказал, что знает в приходе одну молодую лопарку, которая только что родила, но ребенок у нее умер.

Лопарку звали Стине. Она была худая, большеглазая, с красивой золотистой кожей и широкими скулами.

Олине откровенно сокрушалась, что кормилица так тщедушна. Не говоря уже о том, что она лопарка.

Но очень скоро выяснилось, что маленькие груди лопарки полны эликсира жизни. А ее сухощавое крепкое тело источает покой, необходимый для ребенка.

Своего сына она потеряла несколько дней назад. Но об этом она не говорила. Сперва она была подозрительна, глубоко несчастна и страдала от обилия молока.

Мужа у нее не было, но этим ее в Рейнснесе не попрекали.

В те тяжелые, пряные июльские ночи Стине дарила всем покой.

Из комнаты Стине распространялся сладкий запах грудного младенца и материнского молока. Он полз по коридорам, достигая самых отдаленных уголков. Даже в людской угадывался запах женщины и ребенка.

Дина пролежала в постели семь дней. Потом встала и начала ходить. Упрямо, как коза, поднимающаяся по склону.

— То с ребенком неладно, то с ней самой, — ворчала Олине.

Лето выдалось жаркое. И в доме, и на полях. У людей появилась надежда, что все наладится и станет как прежде. Когда был жив покойный господин Иаков и всех гостей угощали пуншем.

Стине кормила ребенка. И тенью скользила по дому. Беззвучно, словно была в родстве с летним ветром и подземными водами.

Олине приказала, чтобы никому не говорили, что ребенок родился в летнем хлеву.

Матушка Карен заметила, что Иисус Христос тоже родился в хлеву и, может быть, это добрый знак.

Но Олине не сдавалась. Об этом никто не должен знать. И все-таки узнали. Дина из Рейнснеса явилась перед гостями на своей усадьбе в одних панталонах, а теперь вот родила в хлеву.

В это лето Дина начала спускаться вниз.

Однажды на кухне она сделала Олине замечание, чтобы та смахнула с плеч перхоть.

Олине была смертельно оскорблена. Разве не она спасла в хлеву эту даму? Когда Дина ушла, Олине закатила глаза к потолку с видом собаки, привязанной к лестнице.

Между Диной и Стине царило безмолвное доверие.

Иногда они стояли рядом над колыбелью ребенка, перебрасываясь односложными словами. Стине была не из разговорчивых.

Однажды Дина спросила:

— Кто был отцом твоего ребенка?

— Он нездешний.

— Это правда, что у него есть жена и дети?

— Кто это сказал?

— Мужики в лавке.

— Они лгут!

— Тогда почему ты не говоришь, кто он?

— Теперь это не имеет значения. Ребенок умер.

Дина сочла, что это сказано сурово, но справедливо.

Она посмотрела Стине в глаза:

— Ты права, сейчас это уже не имеет значения. Какая разница, кто был отцом.

Стине глотнула воздух и с благодарностью встретила взгляд Дины.

— Нашего мальчика будут звать Вениамином, и ты будешь держать его в церкви, — продолжала Дина и взяла в руки маленькую голую ножку, которая дрыгалась в воздухе.

Пеленки были раскрыты. В комнате было тепло и душно. Круглые сутки пахло солнцем.

— Правда? — испуганно спросила Стине.

— Правда. Ведь ты спасла ему жизнь.

— Вы могли бы кормить его коровьим молоком.

— Чепуха! Ты получишь новую юбку, новую блузку и лиф. На крестины приедет пробст.

Ленсман не на шутку рассердился, когда узнал, что не он понесет в церковь своего первого внука и что ребенка не назовут в честь отца.

— Его нужно назвать Иаковом! — гремел ленсман. — Вениамин — это библейский апокриф, выдуманный женщиной!

— Вениамин по Библии сын Иакова! — упорствовала Дина.

— Но в нашем роду никогда не было ни одного Вениамина! — воскликнул ленсман.

— А теперь будет! Со следующего воскресенья!.. Ступай лучше в курительную и не шуми здесь!

Ленсман остолбенел. Налился краской. Люди на кухне и в гостиной оказались свидетелями этой перепалки. Ленсман приехал в Рейнснес, чтобы договориться о крестинах. И вот она, благодарность!

Ему придется стоять в церкви бок о бок с этой лопарской девкой, которая родила незаконного ребенка.

Ленсман был так оскорблен, что на мгновение бешенство парализовало его. Потом его гнев все-таки вырвался наружу, но никто не мог разобрать его слов.

В конце концов он повернулся на каблуках и заявил, что уезжает из этого сумасшедшего дома. И что Вениамин такое же мужское имя, как и Мария.

— В Италии мужчин, между прочим, называют Мариями, — сухо заметила Дина. — Если ты уезжаешь, не забудь свою трубку, она лежит в курительной. Но ребенка я все равно назову Вениамином!

На втором этаже в коридоре беззвучно плакала Стине. Она слышала каждое слово.

Олине что-то бурчала себе под нос. На кухне ужинали наемные работники, им было не по себе.

Но смятение длилось недолго. Когда молва о случившемся достигла людской, там грянул смех. А она упряма, наша молодая хозяйка! И людям это нравилось. Ни у кого в приходе не было хозяйки, которая возвысила бы служанку, доверив ей держать своего ребенка перед Всевышним, только потому, что та его выкормила.

Ленсман Холм тяжелой походкой сердито шагал к своему карбасу.

Но когда посыпанная гравием дорожка осталась у него за спиной, он как будто одумался. Шаги его замедлились, и наконец он со вздохом остановился у лодочного сарая.

Потом второй раз за этот день круто повернулся на каблуках и пошел обратно. Громыхнув без всякой надобности на крыльце, он крикнул в открытые двери:

— Ладно, пусть он живет во грехе и зовется Вениамином! Во имя Бога!

Но Дагни приняла это близко к сердцу. Она вообще не желает ехать в церковь. Это преднамеренное оскорбление не давало ей покоя ни днем ни ночью.

В день крестин она оказалась простуженной. Жалкая и несчастная, она лежала в постели с головной болью и красными глазами.

Сыновья тоже не могли поехать без ее присмотра. Теперь их у ленсмана было уже двое.

Поймав на себе укоризненный взгляд Дагни, ленсман почувствовал себя виноватым. Но собрался с духом и объявил, что как бы там ни было, а это его первый внук и долг обязывает его поехать в церковь.

С подарком в кармане он гордо отправился в церковь. Он испытывал облегчение, оказавшись вне досягаемости упреков и сочувственных взглядов Дагни, которые, казалось, говорили: «Бедный Ларс, что за наказание тебе с этой дочерью! Подумать только, какой позор!»

Точно он сам не знал этого.

Нестерпимей всего были выразительные глаза Дагни и ее замечания о собственном примерном поведении в девичестве. Они привели ленсмана в такую ярость, что несколько раз он с трудом сдержался, чтобы не задушить ее своими руками.

Однако ленсман никого не задушил и не ударил. Он только долго смотрел на Дагни. Такие сцены глубоко оскорбляли его.

Добродушно или бесшумно, он все равно добивался того, чего хотел, будь то на тинге или где бы то ни было. Особенно после того, как Дина переселилась в Рейнснес.

Не раз он с благодарностью думал о своем покойном друге и матушке Карен. Но никогда не задавался вопросом, легко ли им было с Диной.