Пока ты здесь - Наталья Николаевна Ильина

за Мойкой и Невой лежала единственная дорога домой, в нормальный человеческий мир, где никакие монстры не лезут изо всех щелей, вопя, как взбесившиеся пожарные машины! Показалось, что вместо пары шагов она сделала все пять, а туманная завеса так и висела на том же расстоянии. Страх совсем отступил, уступая ярости: Дина вложила в свой крик все отчаяние, весь гнев. Мало того что Алекс пока ничего не вспомнил и ее затея грозила провалиться, так еще и эта тварь пытается отобрать у них единственный шанс!

– Пропади ты пропадом! Сгинь!

Тьма, нависшая над ее головой, как готовая разбиться о берег волна, помедлила, а потом обрушилась на Дину непомерной тяжестью. Сплюснула, выбивая воздух из легких, проглотила с утробным ревом и… выплюнула, отпрянув.

Дина пошатнулась, со всхлипом вдохнула и застыла, решив, что не выдержали барабанные перепонки и она оглохла. Но рев не затих, он просто прекратился, словно где-то нажали кнопку, которая выключила звук. Туманная стена посветлела, поредела и растаяла прямо перед изумленной и ошарашенной Диной.

Глава 5. ОСТИНАТО

Остинато – многократное повторение какого-либо мелодического, ритмического или гармонического оборота. Выполняет важную формообразующую роль в музыкальном произведении.

«Сумасшедшая! Зачем ты это сделала? Ты что, не понимаешь, что можешь не вернуться никогда?» – ничего этого он Дине не сказал. А хотелось. Хотелось наорать на нее за отчаянную глупость, которую она совершила. Он был одновременно зол, расстроен и безмерно счастлив видеть ее снова, а кроме того, на самом-самом краешке сознания проснулась и заворочалась надежда. Та самая, которая заставляла выходить в город каждое утро и искать тех, кому можно было помочь. И он помогал им вспоминать, надеясь, что вдруг и сам действительно сможет что-нибудь вспомнить.

Бешеный рывок от Исаакиевской площади к Римского-Корсакова, где, по словам Дины, был его дом, нисколько не помог воспоминаниям. Как и имя, казавшееся совершенно чужим. Он привык считать себя Аликвисом, ему нравилось Динино «Алекс», а вот какой-то «Леша» не вызвал ничего, кроме недоумения. Всю дорогу он пытался осмыслить, примерить на себя ее слова. Кома? Почему? Не верить Дине он не мог, а поверить не получалось…

Стараясь угнаться за стремительно несущейся вперед подругой, он не переставал думать. Кома многое объясняла. Многое, но не все. И принять такое объяснение было сложнее, чем просто поверить. Но самым страшным было то, от чего не переставало заходиться сердце. Они едва не разминулись! Если бы Дина появилась чуть позже или он вышел сразу, как и собирался, они никогда бы больше не встретились! Аликвис машинально прижал руку к плотному свертку в кармане жилета. «Спасибо, Доктор! Книга помогла, хоть и не так, как ты ожидал».

«Твой дом», – сообщила Дина. В ее глазах пряталось затаенное ожидание. Аликвис тоскливо огляделся. Ничто не отозвалось в душе на это заявление. Дом как дом. Старый, с облупленной штукатуркой, облезлый и унылый. Если со стороны улицы его как-то украшали полукруглые эркеры и лепнина, то во дворе все архитектурные излишества отсутствовали напрочь.

Дина ждала, придерживая дверь парадного. В ее позе читалось нетерпение, а он все никак не мог решиться. Впервые за долгое время вернулось чувство страха – острое, почти забытое. Аликвис с трудом заставил себя пойти вперед, но, перешагивая порог, едва не упал и на секунду закрыл глаза: закружилась голова.

Он нерешительно поднимался по истоптанным ступенькам лестницы. Звуки шагов гулко отдавались в пустом пространстве и шуршащим эхом улетали на верхние этажи. Высокий, метра в три с половиной потолок на узкой лестничной площадке тонул в сумраке, но дверь в квартиру озарял свет из окна напротив. Верхний край арочного проема до половины поднимался над площадкой, и солнце светило прямо на облупившуюся коричневую краску двери через грязное стекло.

«Кв. 19» – было написано в рамке кривого серого прямоугольника, много раз обведенного вокруг малярами, перекрашивавшими дверь. Той серой краске было лет семьдесят, если не больше. Бабушка не позволяла закрасить надпись, пока оставалась жива: она пережила за этой дверью блокаду…

Аликвис замер, пораженный тем, с какой легкостью вернулось то, что он знал всегда. Как говорила Дина? «Бац! И все». Он оглянулся на девушку. Та стояла за правым плечом, и выражение ее лица не требовало слов. Аликвис мягко потянул тяжелую, трехметровой высоты створку на себя. Резко скрипнули петли, приглушенное эхо прыгнуло к потолку парадного, провалилось в пролет лестницы и замерло, словно разбилось о выщербленную плитку пола на первом этаже.

Полумрак в длинном коридоре немного разбавлял жиденький свет из кухни – она находилась в торце квартиры. Развернуться среди полок, до самого потолка заставленных книгами, было непросто. Аликвис пропустил Дину вперед. В квартире стояла оглушительная тишина. Чего-то остро не хватало, но он никак не мог сообразить, чего именно. Едва не угодив ногой в кошачий лоток, Аликвис замер.

– Муза!

– Что? – не поняла Дина, силившаяся рассмотреть книжные корешки.

– Муза, моя кошка…

В Петербурге нет ничего противнее межсезонья, так утверждает бабушка. Это когда уже не лето, но еще и не зима. Правильно называть такое время осенью, но бабушка считает ее межсезоньем. Она права: противно, холодно и сыро. И никто не вышел гулять. Он идет по двору, осторожно пробуя глубину луж короткими резиновыми сапожками, – бабушка будет очень ругать, если он снова зачерпнет холодную коричневую воду через край. А ему хочется! Сапоги противные – в них сползают носки, и тогда натирается пятка. А мокрые носки почему-то не сползают. Однако промочить ноги ему хочется совсем по другой причине: тогда, может быть, он снова заболеет и не нужно будет рано утром в понедельник идти в садик. Можно остаться дома и повторить гаммы или попробовать наиграть сложную мелодию из старой нотной тетради, которую бабушка всегда убирает высоко на полку. Как будто в доме нет стульев! Он уже большой, и дотянуться до нее совсем несложно.

– Мек! – раздается придавленный писк из-под кучи мокрого картона возле помойки. – Ме-е-е-у!

Он с трудом растаскивает слипшиеся пласты расплющенных коробок и обнаруживает мокрого трясущегося котенка, который забился в угол между стеной дома и железным боком контейнера. Котенок топорщит белые усы и смотрит на него круглыми желтыми глазами.

– Мек!

– Только кошки нам и не хватало! – сердито ворчит бабушка, когда он приносит котенка домой.

Котенок трясется и «мекает» в морщинистых бабушкиных руках.

– Мы его оставим, правда?

Леша надеется, что его глаза смотрят так же жалостливо, как круглые котенкины, и тоже таращится изо всех сил.

– Да уж под дождь не выставим! – сердито заявляет бабушка и уносит котенка в кухню.

Он снимает сухие сапожки и улыбается – из кухни доносится ворчливое:

– Бедолага, натерпелась страху-то? Ну ничего, обсохнешь, согреешься, молочка попьешь, глядишь, и забудутся твои горести…

Воспоминание подействовало как удар. Аликвис растерянно моргнул и в два шага дошел до прикрытой двустворчатой двери. Здесь –