Сгинь! - Реньжина Настасья

Ольга отползла в свой закуток и бормотала оттуда: «Жди. Жди. Жди. Он придет за тобой».

Растоптана одежда Ольги. Разбросаны вещи. Разбита посуда. Перевернуты сундуки. Опрокинуты стулья. Распахнуты дверцы шкафов. Оборваны занавески. Повсюду мусор. Дом заболел.

Его жильцы тоже тяжело больны.

Игорь печально смотрел на беспорядок: того ли хотел, так ли себе представлял уединенную, спокойную лесную жизнь? Нет, не так. Все разрушилось, чуть ли не прахом пошло. Появился чертов труп, и все полетело в тартарары.

Все, к чему прикасался Игорь, портилось. Он сам – часть той разрушительной силы, что сметает все на своем пути, крушит города, ломает судьбы. Он принес хаос в этот лес. Нужно было послушать Ольгу и пустить тропинку в обход. Не нашли бы тогда труп, не мучились бы сейчас. Всплыл бы мертвец по весне, а весной все оживает, и смерть весной не так страшна. Справились бы, упрятали, закопали, пережили.

Ольга в закутке своем стонала-хохотала. Поежился Игорь: чего доброго, прикончит его посреди ночи, схватит нож и прирежет. И будет хохотать своим новым адским смехом, склонившись над его окровавленным телом.

Игорь еще раз осмотрел царящий в избе бардак и вдруг осознал: бежать! Срочно нужно бежать! Да как можно дальше.

Вот только ночь за окном.

По темноте прорываться через мертвеца? Страшно. До чертиков, до стынущей в жилах крови, до онемения рук и ног. Страшно, как никогда раньше. И темный лес, наполненный неизвестными звуками, сгустками, плотностями, готовый спустить на перепуганного путника всех своих волков, пугает не меньше.

Заблудиться в темном лесу можно на раз-два. Мужчина знает дорогу до поселка, но не настолько, чтобы двигаться по ней чуть ли не на ощупь.

Остается ждать утра, оно, всем известно, мудренее. Просто пережить всего одну ночь. Последнюю. Беспокойную, как и все предыдущие, но одну. Это не так и много, с этим можно справиться.

А после бежать как можно дальше от всего этого безумия.

Во имя своего спасения.

С самого детства Игорь плохо спал при свете. Бабка заставляла включать ночник, чтобы заглядывать посреди ночи в комнату внука, проверять, не занимается ли тот непотребствами. Игорь выкручивал лампочку за лампочкой в этом прикроватном монстре, что должен быть похож на луну, но больше напоминал уродливый желтый глаз. Бабка крыла трехэтажными, хлестала притворяющегося спящим внука по лицу, доставала новую лампочку, и Игорь опять ворочался, маялся, часто вскакивал, не высыпался.

Крепко спится лишь в кромешной темноте.

Мужчина уставился в потолок, принялся шарить по нему глазами, выискивая паутинки. Просто так, скуки ради. Кто-то перед сном овец считает, Игорь же перед бессонницей пауков ищет. Каждому по своей твари.

В другом углу стонала-выла Ольга. «Жди-жди!» – кричала. Колотила по кровати, по стенам, пытаясь достучаться до Игоря. Подойти бы, треснуть ей пару раз по лицу, чтоб заткнулась, нахлестать по щекам до красноты, нос разбить до кровищи. Пусть знает, как его донимать.

Вдруг Ольга замолкла.

Настала тишина.

Игорь обрадовался – наконец-то покой.

Свет погас.

Мертвец.

Пришел-таки!

Явился.

Пробрался сквозь снега.

Давно тебя, немилый друг, не было.

Дом погрузился в темноту. Она залепила уши и глаза, заползла в нос, проникла в горло, спустилась к легким. И все – и не вздохнуть.

Игорь попытался позвать:

– Ольга!

Но вместо этого засипел, закашлялся, не смог сказать ни слова.

Ольга узнала ее – эту темноту, не похожую ни на одну другую. Она погрузилась в нее и теперь открывала рот, словно пытаясь проглотить ее, впитать в себя, впустить в себя, слиться с ней, самой стать темнотой. Ольга хотела разгрести ее руками, пропустить сквозь пальцы. Почувствовать. Схватить. Задержать. Но тело стало непокорным: не двигалось, словно залили бетоном. Лишь влажные глаза могли бесконечно шарить по непроглядной тьме: бегали-бегали, вглядываясь в черноту, искали-искали его, сына, Степашку. Где же он? Где?

Но знала Ольга, понимала Ольга – не придет Степка, не объявится, ни в ангельском обличье, ни в бесовском. Не по ее душу эта темнота. Не по ее.

Сейчас Игоря очередь.

И не услышит Ольга ни криков его, ни стонов его, ни плача его. Не разберет и других звуков. Будет лежать, в темноту таращиться, а уши словно заложит, воском закупорит. Состояние мучительное. Хуже бессонницы. Лежи себе, бездействуй, зная, что мертвец тем временем прошлое возвращает. Но не тебе. Не твое.

Смирись. Держись. Крепись.

Время тягучее, бесконечное. Лежи. Страдай. Считай в уме секунды, складывай в минуты, а затем в часы. Сбивайся. Начинай сызнова. Злись.

Лежи.

Молчи.

Терпи.

Игорь почувствовал, как кто-то трясет его за ногу. Нервно, требовательно. Так его в детстве бабка будила, словно боялась до остального внука дотронуться, вот и хваталась за ступню, вонзая в нее коричневые от старости ногти, дергая то вправо, то влево. Воздух, и без того невыносимо тяжелый, наполнился знакомыми Игорю ароматами – корвалола, пыльной одежды, дешевой пудры и духов, которые больше отдавали спиртом.

Так пахла бабка.

Игорь не выносил этого запаха, он задыхался от него. Он задыхался даже от каждой отдельной его ноты. На счастье, мало кто пользовался такими же духами. Да и духи ли то были? Больше похоже на одеколон «Саша». Возможно, «Красная Москва». Или чем там в бабкиной молодости обливались? Пудра тоже лишь у бабки была такая вонючая. Да и пылью от людей редко пахнет. Вот только корвалолом иногда несло от старушек в магазинах или возле подъезда. Игорь от этого запаха убегал.

Но сейчас бежать некуда.

Но сейчас бежать никак.

Чья-то рука теребила ступни Игоря. Чьи-то ногти вонзались в его ногу. Все глубже и глубже. Глубже и глубже. Игорь почувствовал, как рвется его кожа, как острые когти входят в его плоть, разрезают мышцы на стопах, рвут сухожилия, добираются до самых костей.

Он застонал. Громко крикнуть не получилось. В горле пересохло, даже – сдавило.

– С добрым утром, Валенька.

Бабкин голос звучал из темноты. Игорь не видел ее, но отчетливо представил бабкино могучее тело, огромную грудь, широкие плечи, полные руки, волосы под сеткой, влажный лоб, мясистый нос и злющие-презлющие глаза.

Вдруг все это возникло прямо перед лицом Игоря. Ради этого даже сама темнота расступилась.

Отдернулся бы, да некуда.

– Вставай, Валя. Завтракать будем.

Рот бабки черен – ни одного зуба. Это на нее не похоже. Утратив все зубы, бабка тут же сделала себе вставную челюсть и без нее даже ночью в туалет не ходила. Изо рта пахло трупным смрадом и мокрой землей. Несло холодом. Игорю показалось, что ресницы после бабкиного «вставай» покрылись инеем.

– Валя, Валя, Валентинка, нарисована картинка, –  напевала бабка, следуя на кухню.

Тьма отступала перед ней, уплотняясь ради этого по углам.

Игорь раздражался от каждого «Валя», злился, щетинился, но сказать освободительное «Заткнись!» не мог. Он понимал, что это не настоящая бабка: настоящая померла давно, настоящая не называла его «Валентинкой», настоящая не пела, у настоящей не было черного рта.

Нет, рот бабки при жизни был еще как черен, но лишь из-за гнусностей, что вечно из этого рта вываливались. Но она больше не жива! Это либо нечистая шутит, либо все же сама бабка вернулась с того света, а там у них свои правила.

– Идешь ли, Валя?

Потусторонняя бабка смаковала ненавистное имя. Она знала, что для Игоря слышать его – самая страшная пытка. Вот и издевалась. И произносила давно выброшенное напевно, растягивала гласные, наслаждаясь каждой буковкой. Какая прекрасная «в»! Какая нежная «а»! Какая мягкая «л»! Какая звонкая «я»!

– Вааааааа-ляяяяяя-аааааа!

Тело слушалось не Игоря. Тело повиновалось потусторонней бабке. Будь у Игоря воля, он остался бы лежать в кровати. Вжался бы в матрас, укрылся бы одеялом. Заткнул бы уши.