Новое платье Леони - Катрин Панколь

– Жизнь слишком коротка, чтобы позволить себе скучать больше трех минут! – ответила Антуанетта, приглаживая волосы ладонью. – Я даю тебе напрокат свое тело, ты наполняешь мне голову. Таков договор. Не пытайся нарушить контракт.

– Ни за что бы не решилась! – вздохнула Гортензия. – Но когда я вижу эту штуку, я начинаю выходить из себя. Такое впечатление, что я на экзамене.

– Забудь про нее. Будь сильнее ее. Хорошая работа получается, только когда преодолеваешь препятствия.

Гортензия пожала плечами, схватила сверток материи, сегодня ночью ее посетила гениальная идея, и она срочно хотела опробовать ее на Антуанетте.

– Вот так тебе подойдет? – спросила Антуанетта, уперев руки в бедра и подняв подбородок.

– Да. И расслабь немного плечи.

Гортензия обошла вокруг нее и призадумалась. Она взахлеб прочла книгу, которую ей дала Елена, «О стиле» Джоан Дежан, «Или как французы изобрели высокую моду, изысканную кухню, шикарные кафе, утонченность и элегантность». Надо признать, ей не было скучно ни секунды. Есть чем воздействовать на песочные часы.

– Жил да был во Франции один добрый король, – начала она, стараясь не проглотить булавки, которые зажала в зубах.

– Это невозможно, – прервала ее Антуанетта. – Короли не бывают добрые, они обычно тираны.

– Ну, не все.

– Невозможно.

– Ладно. Жил да был крупнейший из королей Франции.

– Невозможно. Люди тогда были совсем мелкие.

– Людовик Четырнадцатый был высоким. Где-то метр восемьдесят пять.

– Точно?

– Точно.

– А сколько это английских дюймов? – вновь перебила Антуанетта.

– Слушай, а ты всегда такая доставучая? – взвилась Гортензия.

– Всегда. Я люблю точность. Когда сведения точные, я запоминаю, когда не точные, не запоминаю.

– А к Спинозе ты тоже так придираешься?

– Нет. Он меня впечатляет. А твой Людовик Четырнадцатый покамест не произвел на меня никакого впечатления.

– Это был гений.

Антуанетта пожала плечами, и Гортензия тут же призвала ее к порядку.

– Я же тебе сказала, не шевелись. Ну значит, Людовик четырнадцатый был харизматической личностью. Он был наделен тонким чувством стиля и истории и понимал, как управлять страной. В начале его правления Франция вовсе не была синонимом элегантности и роскоши. Скорее, тон задавали другие страны: Англия, Италия и даже Голландия. И однако к концу его правления, то есть семьдесят два года спустя, весь мир склонился и признал французов как законодателей моды и безупречных судей в вопросах стиля и вкуса. Франция изобрела шик и стала коммерческой сверхдержавой, раздавив всех соперников.

– Это, в общем, верно и по сей день, – признала Антуанетта. Ей наконец стало любопытно.

– Королевская казна была пуста, нужно было как-то ее наполнить. И придумать некую концепцию для этого. Людовик четырнадцатый решил, что это будет шик, мода, утонченность, короче, чисто французская элегантность. Все должно быть превосходным, безупречным. От Версальских садов до причесок придворных дам, включая при этом кулинарное искусство и одежду. Трансформация французов и француженок в гурманов и королев моды стала делом государственной важности. В этой затее короля поддерживал весьма незаурядный, замечательный человек, генеральный контролер финансов Жан-Батист Кольбер.

– Колеберт?

– Нет, Кольбер.

– Как тот тип по телеку?

– Ну, если хочешь. Перестань меня перебивать, иначе я все забуду.

Гортензия задрапировала краем ткани бедро Антуанетты и продолжила:

– Вот, так сказать, по необходимости Франция вступила в необыкновенно креативную эру своей истории, и к концу семнадцатого века, когда король умер, были созданы две концепции, необходимые для поддержания репутации страны и коммерческого баланса, – высокая мода и изысканная кухня.

Антуанетта уже не встревала. Она с интересом слушала Гортензию и безропотно позволяла вертеть себя как угодно.

– Король лично отслеживал все детали. Он прежде всего стремился к утонченности, о чем бы ни шла речь: о лебедях в Версальском парке, производстве крем-брюле, платьях придворных дам, городских фонарях или каблуках на мужских ботинках. Все должно было быть превосходным, восхитительным. А аккуратный и дотошный Кольбер следил за тем, чтобы все «плоды» фантазии монарха производились исключительно во Франции французскими рабочими, возвращая валюте ее силу и могущество. Кольбер также следил, чтобы французская продукция отправлялась в разные европейские страны, в Турцию и в Россию и попутно там распространялась бы идея о том, что все «прекрасное» производят в Париже и без бирки «Сделано во Франции» самое красивое платье превращается в невзрачную тряпку. Король и министр составляли отличную команду. У короля – культура и интуиция, у финансиста – забота о государственной казне. И все художники, мастера, ювелиры, парикмахеры, повара, танцовщики, декораторы извлекались отовсюду под чутким присмотром неутомимого монарха…

Примерка продолжалась. Антуанетта не выглядела уставшей. Гортензия положила булавки, поправила ткань, обошла вокруг неподвижной фигуры Антуанетты, сдвинула руку, потрясла, расслабляя, плечо и продолжала. Фразы сами собой слетали с ее губ, ей даже не приходилось задумываться.

Забытые песочные часы так и стояли на углу стола, их никто ни разу не перевернул.

Странное зрелище этим вечером на улице Ястребов представилось тем, кто мог его увидеть. Высокий, стройный мужчина шел и нес в руках нечто, напоминающее половину женщины. Тело было расчленено на две части. С одной стороны – взлохмаченная шевелюра и руки, торчащие из черной блузы, и с другой стороны…

А с другой – ничего.

Ни туфель, ни ног. Как будто весельчак художник разом стер на рисунке бедра, колени, щиколотки и стопы, чтобы создать необычный эффект. Обрубок с двумя руками. Вот и все, что он пожелал нарисовать. И имелась в виду явно пожилая женщина, поскольку у нее были седые волосы, глубокие морщины и черные запавшие глаза, в которых горел мстительный огонек.

Мужчина оставил свою красивую машину – «Мазерати» – на паркинге возле дома и ровным шагом пошел вперед.

Со спины он шел гордо и прямо, не горбясь, но если посмотреть с лица, можно было заметить, что челюсти у него были сжаты, взгляд блуждал, и две слезы катились по лицу.

– Не плачь, мой сыночек, – сказала половина женщины. – Я же еще не умерла, я еще не сказала свое последнее слово.

– Я не плачу, мама, просто глаза слезятся от ветра.

Женщина прижимала к себе старый мешок из черной искусственной кожи, который открыла потом, чтобы достать из него связку ключей.

Они возвращались из клиники Монтрето в Париже, где у обрубка женщины ампутировали уже вторую ногу. Это учреждение посоветовал им префект. Он в прошлом году делал там операцию по поводу варикоза.

Они вошли в подъезд, и мужчина пошел по лестнице до двери квартиры, которая находилась в бельэтаже, как бы между первым и вторым этажами. Казалось, он не знает усталости.

– Мы же могли поехать на лифте, неразумно так утомлять себя, – сказала половинка женщины, прижимая к груди связку ключей.

– Да по лестнице быстрее получится. «И кроме того, – подумал он, – есть шанс никого не встретить». Он не произнес это вслух, но половинка женщины откликнулась эхом:

– Ты прав, малыш, не стоит, чтобы меня видели в таком состоянии. Ни в коем случае нельзя внушать людям жалость. Это начало падения.

И она сжала шею мужчины своими сильными руками.

Этот мужчина и эта половинка женщины составляли идеальную пару. Им даже не нужно было разговаривать, чтобы понять друг друга, и если мужчина сейчас соврал о том, что он не плачет, то скорее для того, чтобы отдать должное отваге и хладнокровию женщины.

Они вошли в квартиру, и мужчина осторожно опустил женщину на кровать в ее комнате. Он целомудренно накрыл ее одеялом и наконец позволил себе без сил упасть на край кровати.

Он смотрел в пустоту и молчал. Иногда протягивал руку, чтобы погладить женщину по ноге, но вовремя останавливался.

– Будь сильным, сынок.

– Чем ты провинилась перед небесами, что они тебя так наказывают?

– Я слишком много работала, слишком изнуряла себя, вот и все. С утра до вечера на ногах, словно вьючное животное. Но силы у меня до сих пор остались.

И она ударила себя в грудь.

– А знаешь почему?

Рэй тряхнул головой, глаза его были полны слез, и опять рука его потянулась погладить ноги, которых больше не было.

– Потому что ты рядом со мной, мой сыночек. Ты – вся моя жизнь, и всегда было так. Пока мы с тобой будем вместе, я никогда не буду чувствовать себя несчастной, ты слышишь меня? Никогда. У меня можно все отобрать, разрезать меня на кусочки, но пока ты со мной, я буду живой и сильной.

Рэй, едва удержавшись, чтобы не разрыдаться, кивнул:

– Я тоже люблю тебя, мама.

– Ну вот видишь, эти твои слова стоят всех ног на свете!