Прогулочки на чужом горбу - Барбара Хоуэлл

Теперь она похожа на птицу, у которой перебито крыло, на нее невозможно смотреть без жалости. Ее костюмчики от Лорана выглядят помятыми и несвежими. Светлые завитки вокруг лица потемнели, лоснятся от жира.

Она разбита, безучастна и пребывает в каком-то оцепенении. Мне хочется встряхнуть ее как следует, сказать ей, что напрасно она была такой дурой, доверилась этой красномордой Франни Фаген, напрасно потратила столько времени на Скотта.

Ведь если бы не Джой, его высокопарная, полная жалости к себе и ненависти ко всем женщинам писанина так и валялась бы до сих пор под грудой разрозненных листков. Один размер этого фолианта отбил бы у любого редактора охоту возиться с ним.

Ведь книжонка-то — чушь. Мне понятно, что чушь. И Франни тоже понятно. Но она ухватилась за нее и теперь расшибется в кровь, а доведет ее до публикации, и все потому, что самой до смерти хочется заиметь любовника. Джой уверяла меня, что Франни сразу сообразит, что автор — находка для женщин, подыскивающих себе мужа, и поймет, почему Джой проталкивает книгу. Ха, вот уж сообразила так сообразила! Так хорошо сообразила, что решила сама заарканить его.

Я никогда не видела эту громадину Франни, расхаживающую по комнате, «словно незаправленная постель», но легко представляю, как толстыми, словно сардельки, пальцами с обкусанными ногтями она лихорадочно листает страницы его рукописи, с готовностью выискивая в ней более или менее сносные места, которые могут вызвать интерес публики, и надеясь, что свершится чудо: ей удастся превратить его гневную тираду в адрес прекрасной, умной, богатой жены в ходкий товар и затащить этого горе-писаку к себе в постель.

— А самое ужасное — она ведь и в самом деле, наверно, сумеет сделать его книгу стоящей, — скорбно заметила Джой, сидя вчера у меня у гостиной. Ее глаза янтарного цвета были полны слез. Блики света в них напомнили мне о застывших окаменелых насекомых, иногда встречающихся в янтаре. — Как писательница она уже выдохлась, а редактор она великолепный и, может быть, — о Господи! — его книга и вправду хороша.

— Если честно, сколько ты прочла из нее? — спросила я.

— Не так много, как следовало бы, — произнесла Джой, достав из сумочки маленький пульверизатор и попрыскав на себя.

— Ну, сколько?

— Первые девяносто страниц, по меньшей мере. Они были отвратительны. Откуда мне было знать, что остальное не было такой же дрянью? — Она издала стон. — У меня начисто вылетело из головы, что многие начинающие писатели обучаются ремеслу по ходу дела, и концовки у них получаются куда лучше, чем начало. По всей видимости, именно последние пятьсот страниц, по мнению Франни, получились наиболее удачными. Но ни один профессионал, ни один знающий редактор не стал бы терпеть тысячу пятьсот страниц полной бредятины в надежде, что когда-нибудь наткнется на что-то приличное. Нет, только сладострастие могло толкнуть Франни на подобный подвиг. Сладострастие и неприкрытая ненависть ко мне, которой я, ей-богу, не заслужила.

— Может, ты обидела ее чем-нибудь, поэтому она тебя не любит?

— Нет же, честное слово, нет. Давным-давно, когда мои книги еще пользовались успехом, она, бывало, угощала меня обедами из четырех блюд во «Временах года» за счет «Тауна». Она хотела, чтобы я написала книгу для них. Она с симпатией относилась ко мне. Тогда она всюду ходила с Фредом Уортом; потом, когда я развелась с ним, мы обе над ним посмеивались.

— А ты ничего такого не сотворила, не отбила у нее Фреда?

— Конечно же, нет! — вскричала она, вскочив сразу же с места и встав посреди гостиной с видом оскорбленного достоинства. — У них роман был тыщу лет назад, и разошлись они задолго до того, как я вышла за него замуж. Говорю тебе, она была моей подругой.

Она зашагала взад-вперед по комнате, то поглаживая челку, то постукивая костяшками пальцев рука об руку, при этом мимоходом чуть не сбросила на пол статуэтку Бранкузи. Был шестой час. Скоро вернется Кеннет. Он с трудом переносит ее присутствие у нас изо дня в день. Есть все-таки Бог на свете, заявил он, когда я рассказала ему о Франни, Скотте и его книге.

И если, вернувшись домой, он застанет Джой мельтешащей и орущей в нашей гостиной, его терпение может в конце концов лопнуть.

Мне удалось выпроводить ее до того, как Кеннет вернулся, однако кругом остались следы ее присутствия: фужер с хересом с измазанным помадой краем, гора заплаканных салфеток в корзине для мусора и тяжелый аромат ее духов.

— Зачем ты позволяешь этой женщине являться сюда? — потребовал от меня ответа Кеннет, вернувшись домой и увидев все эти маленькие улики.

— Потому что мне жаль ее.

— Да как ты можешь жалеть ее, когда она разрушила твой брак? Воспользовалась тобой? И мной пыталась воспользоваться. — Его прическа и костюм были опрятны и безукоризненны, как и его ум, привыкший оперировать исключительно логикой и причинно-следствен-ными связями. В целом я считаю это достоинством, но сейчас был как раз тот момент, когда логика была не к месту.

— Я знаю, тебе это кажется странным, но Скотт вызывает во мне такую ярость, какой я никогда не испытывала по отношению к ней.

— Почему?

— Не знаю. Но это так. Меня бесит, что он сотворил источник дохода из ненависти к бывшей жене, — сказала, нет, прорычала я, погрузив пальцы в копну своих волос и дернув их изо всех сил. Я, словно дракон, изрыгала из себя злость — необъяснимую, неуместную. Мне хотелось разразиться бранью и рвать на себе одежду.

Эта история не имела никакого отношения ко мне, злость моя была неоправданной, и тем не менее я места себе не находила.

— Пойду прогуляюсь, — объявила ему я, и прежде чем он слово успел произнести, схватила сумочку и выскочила из гостиной. Заметив, правда, перед этим странное, озадаченное выражение на его лице.

Кеннет смотрел на меня так, словно только что воочию убедился в том, о чем давно подозревал, но упорно не хотел признавать, а именно: все женщины — дуры ненормальные и ему досталась самая что ни на есть ненормальная.

Было шесть часов, но еще светло, когда я вышла из дома и вдруг открыла для себя, что вечерний воздух чист и полон весеннего благоухания. Душистый легкий ветерок волновал раскидистые зеленые кроны цветущих деревьев, обрамляющих улицы.

Я направилась в сторону Центрального парка. Обычно я никогда не захожу туда так поздно. Боюсь, что на меня нападут, изнасилуют, а груди отрежут и выбросят в кусты. Но ярость придает уверенности, и сейчас город показался мне более безопасным и благожелательным, чем обычно. При такой великолепной, согревающей душу ярости мне сам черт не страшен.