Большой Жанно. Повесть об Иване Пущине - Натан Эйдельман

Пока Оболенский обнимал, успокаивал соседа, его вызвали к генералу Бистрому. Уходя, он говорит: «Наш разговор не кончен». Ростовцев же восклицает: — «Дай бог, чтобы конец был лучше начала!»

В следующие встречи О. старался перевести дело на шутку, заверяя соседа, что ничего нет и не будет — только одни разговоры. Однако Ростовцев объявил, что при первом же случае предупредит великого князя Николая о грозящей опасности.

Оболенский смеялся: «Что же ты сумеешь сообщить великому князю, кроме твоих смутных подозрений? Я пророчу тебе, милый Яков, крепость — куда засадит тебя Николай Павлович за нелепицу, за бред — и тогда ты принудишь меня идти освобождать тебя из заточения поневоле».

Ростовцев колебался, но 12 декабря, перед обедом, поднявшись к Оболенскому, застает у него Рылеева и человек двадцать гвардейских офицеров. Они заметно обрывают разговор при появлении нового лица.

Ростовцев немедленно вышел и отправился в Зимний дворец (предварительно исписав несколько бумаг и запечатав их в конверт).

Мы определенно знаем, что Рылеев (еще прежде извещенный Оболенским о его спорах с Ростовцевым) сперва предлагал догнать, остановить, в крайнем случае даже убить предателя. Однако Оболенский отговорил, удержал друзей.

Во-первых, он все же надеялся, почти был уверен, что Ростовцев не решится выдать своих товарищей Николаю Павловичу, ибо «что может быть ужаснее титла доносчика».

Во-вторых, Рылеев и Обол. согласились, что Якову Ивановичу, кроме своих общих подозрений, сказать нечего — и если начнут во дворце спрашивать подробности, то он сам быстро попадет в подозреваемые.

В-третьих, Рылеев был уверен, что Николай из страха и осторожности вряд ли примется за аресты прежде, чем мятежники сами не выступят!

Теперь оставим заговорщиков и попытаемся понять, зачем торопится во дворец 22-летний поручик Яков Ростовцев?

Желание отличиться, выслужиться? Не станем совершенно отрицать подобных намерений, может быть, и бессознательных, но заметим, что 12 декабря вечером еще не было никаких гарантий, чья возьмет. И каково было бы юному энтузиасту, если б верх взяли Оболенский и Рылеев?

Присяга монарху, искренняя верность престолу?

Это, конечно, было, — хотя Ростовцев по убеждениям не являлся невеждою, крепостное право называл «гнусным памятником старины», печатался в «Полярной звезде» и пришелся по сердцу Рылееву тем свободомыслием, которое светилось в его пиесе «Дмитрий Пожарский» (собственно, после этой пиесы и было сделано «милому Яше» предложение вступить в тайный союз). К тому же надобно заметить, что и не каждый верноподданный решился бы заявить заговорщиков, тем паче близких товарищей. Вспомним цареубийство 11 марта 1801 года, когда едва ли не весь Петербург знал о предстоящем покушении, а среди замешанных было немало лиц, позже искренно огорченных столь крутым исходом дела; и все же никто не побежал во дворец с доносом.

Таким образом, приведенные только что резоны, двигавшие действиями молодого человека (карьера, присяга), должно счесть необходимыми, но не достаточными. Требуется, думаем, для разбора этого дела большее знание души человеческой, чем то, которым мы располагаем; к тому же последующие повороты «ростовцевской истории» едва ли мыслимы где-нибудь на земле, кроме как в России.

Ограничимся пока лишь тем, что молодым поручиком действительно владел энтузиазм, идея жертвы, которая, может быть, предотвратит неминуемое кровопролитие; уверенность, что его приятели — чье-то слепое орудие.

Ростовцев позднее не раз говорил, что на него произвело сильное мистическое действие внезапно замеченное по пути во дворец совпадение дат: дело было 12 декабря, в день 48-летия только что умершего Александра I.

II. Ростовцев у Николая

Простому поручику попасть к великому князю было нелегко — но Р. исхитрился: найдя дежурного флигель-адъютанта, попросил доложить его высочеству, что генерал Бистром прислал пакет в собственные руки.

Великий князь вышел, принял заранее приготовленные бумаги и велел Ростовцеву ожидать.

В пакете Николай нашел пламенное послание, где Ростовцев умолял «не почитать его ни презренным льстецом, ни коварным доносчиком», он же сам убежден, что к Николаю — «человеку, отвергшему корону, как к человеку истинно благородному, можно иметь полную доверенность».

Копию своего послания Р. сохранил и после кое-кому показывал. Смысл записки был прост: вы весьма многих против себя раздражили: для себя самого и вашей славы погодите царствовать; «противу вас должно таиться возмущение; оно вспыхнет при новой присяге».

Ростовцев еще умолял Николая ехать самому в Варшаву и просить брата на царство, а ежели не согласится — «то пусть всенародно, на площади, провозгласит вас своим государем».

В конце письма Ростовцев просил казни, если его действия будут сочтены слишком дерзкими; если же поступок будет найден похвальным — он заклинал не награждать ничем: «пусть останусь я бескорыстен и благороден в глазах ваших и моих собственных».

Затем последовала сцена, о которой со всей достоверностью могли судить только два ее участника, но теперь в живых остался один, а именно — Яков Ростовцев. По его словам, Николай Павлович позвал поручика к себе, запер обе двери в кабинете и расцеловал Ростовцева: «Вот чего ты достоин; такой правды я не слыхал никогда!»

Ростовцев все повторял, что он пришел без всякой корысти, Николай отвечал комплиментами, — но при том осторожно выспрашивал о заговоре.

Ростовцев ни одного имени не назвал, но уверенно говорил о немалой опасности.[23] Николай, наоборот, был довольно откровенен, жаловался на Константина, который не хочет приезжать в Петербург и проч. Под конец Николай говорил: «Мой друг, ежели нужно умереть — умрем вместе»; впрочем, попросил ни слова не говорить «до времени» Карлу Ивановичу Бистрому. Последнее обстоятельство не имеет ясных объяснений; действиями старого генерала в роковой день 14 декабря Николай был очень недоволен и, возможно, вообще не слишком доверял своему окружению, справедливо подозревая, сколь многие хотят Константина.

Так окончилось это свидание.

Ростовцев позже говорил, и не раз, что его откровенность, в сущности, никак не повлияла на раскрытие и подавление заговора. Действительно, именно в тот день, 12 декабря, Николай уже имел предупреждение о мятежниках, пришедшее из Таганрога (Ростовцеву об этом, конечно, не было сказано ни слова). Генерал Дибич в бумагах умершего Александра нашел список мятежников и тут же отправил его в Петербург…

Но все же встреча с Яковом Ростовцевым принесла Николаю много пользы: ведь это было свежее предупреждение уже из самой столицы. К тому же прямо объявлялось, что сигналом к бунту явится вторая присяга. И не оттого ли часть гвардейского корпуса присягала так рано — раньше, чем ожидали заговорщики?

Но об этом еще будет сказано в дальнейшем.

III. Опять у Оболенского

Ростовцев возвращается домой, составляет еще одну копию своего письма к Николаю и 13 декабря подымается к Оболенскому. Там уже Рылеев. «Господа! — объявляет им Ростовцев. — Я имею сильное подозрение, что вы намереваетесь действовать против правительства. Дай бог, чтобы подозрения эти были неосновательны, однако я исполнил свой долг и был вчера у великого князя. Вот точная копия моего письма к нему». Затем был пересказан и весь разговор с Николаем.

Рылеев и Оболенский побледнели. Об. гневно замечает, что Ростовцев употребил во зло его доверенность и изменил дружбе! Хоть имена и не названы, но Николай знает наперечет всех либералов и мало-помалу их искоренит до единого…

Тут Ростовцев сказал, что готов подвергнуться мести заговорщиков, но Рылеев его обнял: «Нет, Оболенский! Ростовцев не виноват, что различного с нами образа мыслей! Не спорю, что он изменил твоей доверенности, но какое право имел ты быть с ним излишне откровенным? Он действовал по долгу своей совести, рисковал жизнью, идя к великому князю, вновь рискует, придя к нам. Ты должен обнять его, как благородного человека!»

Оболенский тотчас обнял Ростовцева, но грустно улыбнулся: «Я его обнимаю и желал бы задушить в моих объятиях».

Ростовцев ушел к себе. Оболенский после зашел к нему — спокойный, веселый — и заверил, что в самом деле созревал заговор, но теперь, под влиянием всего случившегося, они передумали.

То была вынужденная хитрость людей, уже отрезавших себе путь к отступлению.

На самом же деле и тогда и после многие заметили, что Ростовцев, сам того не желая, укрепил решимость заговорщиков. Рылеев говорил о доносе всем колеблющимся, подтверждая тем самым, что они заявлены и обратного пути уж нет.

14 декабря каждый был на своем месте. Оболенский, Рылеев пошли на площадь, куда явился Московский полк, а за ним и другие. Генерал Бистром с адъютантом Ростовцевым ранним утром объезжает гвардейские полки, принимая присягу (но не подозревая, что столь ранний для нее час, может быть, и назначен после встречи Ростовцева с Николаем).