Берег любви - Олесь Гончар

Когда они, оставив мать на веранде, выскочили вдвоем на улицу, "газик" Виктора (или "газон", как он называет его) виднелся неподалеку - кособоко торчал под соседским забором.

- Садись,- предложил девушке,- прокачу с ветерком, увидишь, на что мой трудяга способен!.. Вот тут ощутишь поэзию скорости!

Согласилась, села, но больше он никогда уж ее не заманит. Какая там поэзия, когда только и взываешь панически: "Не гони! Не гони!" - да ищешь руками, за что бы ухватиться, да видишь ослепленных фарами людей, которые испуганно шарахаются в разные стороны, прижимаются к заборам. Однако азарт есть азарт. Это, может, в человеке тоже талант? Может, азарт и отвага ходят рядом? Виктор говорит, что только и живет, когда разгонит за сто и все аж свистит, расступается, разлетается, когда чувствуется, что достиг, вырвался в какое-то новое состояние, где ты уже другой, где сама скорость тебя опьяняет... Возможно, это и так. Водолазы рассказывали, что человек, спустившись под воду, в буквальном смысле пьянеет, правда, там он пьянеет от другого - от эстетического хмеля, от красоты и фантастики подводного царства... И все же азарт, порыв, жажда достичь необычайного - это не то, за что можно человека осуждать. Не из этих ли напряжений рождаются в человеке великие страсти и, как следствие, великие подвиги и свершения? На днях Инна видела в кураевском народном музее увеличенную фотографию Сани Хуторной - легендарной летчицы, что прославилась на фронтах и потом, подбитая, вместе со своим возлюбленным погибла в полете, ушла в вечность в последних объятиях. В старину про такое в народе слагались бы песни. Силу такой страсти Инна могла понять, такое хотела бы она воспеть, что-то от этой силы сама хотела бы иметь в себе. Может, оно где-нибудь и есть, по только притаилось, неразбуженное, и ждет своего часа? Хуторная, наверное, тоже начинала с малого, неприметного. Была обыкновенной дивчиной, каждое лето с вилами на лобогрейке видели ее в кураевской степи, ничем не выделялась среди других; между тем крылья те невидимые потихоньку отрастали, крепли, может, смутно чувствовала их в себе, вероятно, не давали ей покоя какая-то высокая жажда, неудержимость духа, которые в одну из летних ночей подхватили девчонку и понесли в просторы - вдогонку ее соколиной мечте...

- Ну как, Инка? - спросил Виктор, когда "газик" вынес их за Кураевку на побережье и с разгону остановился, резко затормозив в нескольких метрах от обрыва.- Дает вдохновение?

Соскочив с машины, Инна остановилась у кручи, молча принялась поправлять прическу.

- Ты что - рассердилась? Не то вдохновение?

- Пощекотать нервы - это еще не вдохновение... Людей булгачить, гонять их по улицам, как зайцев, это, потвоему, остроумно?

- Хотел, как лучше... Ты прости мне, темному... - Он приблизился к ней, извинительно обнял за плечи, тоже засмотрелся на море.- И верно, дьявольски красив он, этот Понт.

Только сейчас увидел?

Ну, я ведь серый, да и не до красот мне было... Но и ты, извини. Инка, какая-то вроде бы не из нашего времени...

- Старомодная, не модерная - ты это хотел сказать?

- "На тебе уловил я отшумевшего древнего века печать..."

- Стихами заговорил? Вот чудеса.

- В самом деле, ты будто из эпохи курсисток. Или даже откуда-то из античности. Там девушки рождались из пены морской, из сияния прибоя такой и ты мне виделась от этих берегов вдалеке... Да улыбнись же. Это вечное самоуглубление, эта серьезность. Никак не привыкну. Мог бы подумать, что игра, манерность, если бы знал тебя меньше. Живешь в каком-то нереальном надоблачном мире. Но и этим ты мне тоже нравишься.

Выстилалась лунная дорожка, еще не яркая, еле-еле пробивалась, слегка мерцала. Бесчисленное множество световых клавишей то и дело выскакивали из темной воды.

- О чем ты задумалась? Снова про Овидия?

- И про него...

- А еще про кого?

Был уверен, что скажет "и про тебя", а она сказала:

- Про Саню Хуторную.

- Санька и Овидий - вот это сочетание, вот это парочка.

- Не люблю таких шуток.

- Больше не буду.- Голос его прошелестел ласкающим шепотом возле ее уха.

Ему смешно, а для Инны все это не мелочи. Что значат разделяющие нас годы или тысячелетия, если тени минувшего, тени его великих сынов или дочерей стоят перед тобой как живые, переселились в твое сердце и согревают его теплом своего примера и своей любви? Не знала Инна и не могла знать войны, и не летала с багажом Красного Креста туда, где свирепствуют эпидемии, ни разу еще, собственно, не рисковала собой, и все-таки нередко тайком, в мыслях своих, ставит себя в положения наитягчайшие, примеривается своими силами к тяжелейшим испытаниям: а ты смогла бы? Способна ли ты на любовь беззаветную, на великое человеческое сострадание, на негромкий длительный подвиг сестер милосердия, о которых думалось не раз?

И пусть Виктор иронизирует сколько угодно, но она чувствует в себе такие запасы душевных сил, что их, кажется, хватило бы и для полета в те голодные, замикробленные тропики, куда она, как и Вера Константиновна, хоть сегодня готова лететь спасительницей... Дома иногда говорят, что упорством да упрямством Инна похожа на своего дядю с "Ориона". Если даже это так, что же тут плохого? Орионец, действительно, во многих отношениях служит для Инны примером, хотела бы походить на него и упорством, и жизненной цепкостью, и неукротимой преданностью тому, что было, может, его первой и последней любовью.

У каждого должен быть свой "Орион" в жизни и память своя на далекое и близкое, на все, что тебе завещано минувшими. А завещаны, наверное, и Овидий, и легендарная кураевская летчица, и эта мерцающая лунная дорожка, что, становясь все светлее, расстилается перед тобой и будто зовет, кличет тебя куда-то. Завещан, видимо, и неясный этот непокой, который носишь в себе и без которого, вероятно, и песня не родится...

Виктор всегда относился довольно скептически к Инкиным, как он говорил, "высоким материям" - не всем же быть гениями и витать в небесах. Можешь себе витать, можешь будоражить фантазию, вызывать тени предков, а он человек земной, он сегодняшний. Видит, что видит, "знает только то, что ничего не знает". Жизнь не была к нему милостива, потрепала жестоко, хотел бы и он не остаться в долгу, исчерпать и ее, урвать от нее для себя кусок так называемого счастья. Вот оно, рядом, твое земное богатство! Твоя реальная, подхваченная на лету жарптица, она и сейчас под рукой трепещет... Но удержишь ли?

Страшно и подумать о том, что упустишь или сделаешь чтонибудь не так и будешь ловить один лишь воздух. Слыхал сегодня: "Не принесешь ты ей счастья..." Значит, кто-то другой принесет? Появится в один прекрасный день на сером кураевском горизонте? И станет он для твоей Инки желаннее, интереснее, содержательнее?

Разговор на веранде вроде бы и закончился для Виктора с победным счетом, все же чем-то его обеспокоил, принес холодное дыхание возможной опасности. Быть к ней так близко, прикасаться щекой к ее душистым волосам и потом потерять, потерять навсегда? Сейчас-то, в эту вот минуту, будто все идет так, как и должно идти, как ему хотелось. Но это сейчас, сегодня. А назавтра, а потом? Если признаться честно, то ты едва ли достоин ее, ты перед нею нищий духом, не умеешь поглубже думать о жизни, скользишь по верхам... Но как же - без нее? Без нее ведь - ужасающая пустота, крах, даже представить жутко. От нее - волны тепла, она для тебя единственный костер, где можешь отогреть душу. Достоин ли, заслужил ли? Виктор чувствовал себя так, будто случайно и не совсем законно овладел редким сокровищем, чем-то большим, на что имел право от жизни. Но, коль овладел, держись за этот клад изо всех сил!

И потому-то он был сейчас с Инной особенно нежен и предупредителен, пытался развлечь, сделать ей что-нибудь приятное, всячески угодить...

- Давай купаться,- внезапно предложил он.

О, это она любит! Да еще ночью, при луне...

- Купальник не взяла.

- Можно и без... Ночью никто не увидит, разве луна.

Но она умеет молчать.

Не разделась, не вошла в море, но ощутимо почувствовала объятия воды, ее щекочущую ласку. Будто лунные лучики, чуть прикасаясь, пробежали по телу, по тебе, открытой, обнаженной, от всего свободной. Хотелось бы ей сейчас поиграть, поплескаться подольше, жаль только, что не одни они сейчас в этом лунном царстве.

- Нет, стыдно будет, когда прожектора наведут... Вот если бы на. косе...

- Так айда на косу!

- Не смеши.

- Или, может, на танцы?

Инна оглянулась: пансионат освещен, музыка из усилителей доносится даже сюда - ночные увеселения в самом разгаре. Пионерские лагеря, расположенные по соседству, не первый день конфликтуют с пансионатским электроджазом, мешающим детям спать после отбоя. Идет война за тишину, за ночи без грохота, однако войне этой пока не видно конца; джаз по-прежнему ревет диким зверем на все побережье, так как пансионатская публика встала за него горою, не идя ни на какие уступки: если уж возле моря не повеселиться, тогда где же? Там пограничники гоняют, купаться ночью не дают, а теперь - чтоб мы еще и спать ложились вместе с вашими детьми?.. И загремело хриплое, горластое чудовище еще сильнее, во всю свою электромеханическую глотку.