Повести и рассказы - Иван Вазов

— Не станет он предавать нас; ведь он — блаженный! — промолвил Хаджи Смион, глядя с любопытством на Мунчо, который, выпучив глаза, хрустел пальцами и мотал головой.

— Черт бы тебя побрал, Мунчо! Что ты наделал! — повторял про себя Хаджи Смион с кислой улыбкой.

Иванчо Йота тоже успокоился. Он даже принялся с любопытством рассматривать зверя, заставившего его издать страшный богатырский клич, способности к которому Иванчо не подозревал в себе и сам удивлялся ей.

Со своей стороны Мунчо глядел на них дружелюбно. Он чавкал, вращал глазами, вертел головой и улыбался гостям, радуясь, что они оказали ему честь своим посещением.

Вдруг Иванчо пришла в голову мысль отправить Мунчо послом к отцу игумену с просьбой снабдить их шапками, обувью и хлебом и тайно известить обо всем их домашних. Хаджи Смион одобрил этот план.

— Он меня побьет! — заревел Мунчо, услышав имя о. Амвросия.

— Никто тебя не тронет, Мунчо, — сказал Хаджи Смион, подавая Иванчо кусок бумаги и огрызок карандаша.

— Напиши ты. Я весь в грязи. Фу, свинство какое! — промолвил Иванчо с жалким выражением лица.

— Нет, нет, ты напиши, как в писании. Отец Амвросий — русский и читает только по-русски. Я в Молдове только слышал, как говорят по-русски, а писать не умею, — ответил Хаджи Смион.

Иванчо не без гордости кивнул в знак согласия. Написав по-русски письмо, он прочел его вслух приятелю, ища взглядом его одобрения.

— Правильно, — сказал Хаджи Смион.

Но понимая, что ежели такое письмо, к тому же написанное по-русски, попадет в руки властей, тогда дело — дрянь, он поставил свою подпись ниже подписи Иванчо (полное имя и прозвание Хаджи Смиона были: Хаджи Смион Хаджи Кунин Кондрачиоглу, но он имел обыкновение подписываться сокращенно: Х.Смiон К.).

Вот что содержало в себе это письмо и какую оно имело форму:

«Пречестнiй отче Амвросiй, благословi! По прiчiне агарянского гоненiя и прочiя, скрылiсь мы в пещере Белого яра, находящейся (где — о том известно вашей святостi), и молiм вас умiльно и сердцеоткровенно, постарайтесь об избавленii нашем и препошлiте с богоугодным человеком Мунчо (iже прiходящiй сюда), да прiнесет нам вечером под укрытiем мрака пару обувi, i хлеба, i два феса (а буде не iмеете, препосылайте две шапкi, сiречь меховые) i iзвествуйте в домы нашi, что мы жiвы и здравы, i пусть онi за нас не страшатся, iбо невинность наша есть i прочiя.

Узнайте, яко велiкую опасность мы претерпехом от кораблекрушенiя i змея проклятого и прочiя напасти, но вашiмi молiтвамi победа даровалась нам.

Благословите.

Вашi покорные чада

Иоанн Иотов

Х.Смiон К.

(Секретно)».

Потом они обратились к Мунчо, чтобы вручить ему это важное послание.

— Он побьет! — опять промычал тот, мотая головой и тараща глаза на письмо.

Наконец Мунчо согласился отнести письмо, после того как ему сказали, что оно содержит просьбу к игумену не бить его.

Дурачок вышел из своего дворца, и два приятеля остались одни в ожидании.

XIX. Помощник учителя Мироновский

Помощнику учителя Мироновскому было всего двадцать пять лет. Он был сухощав, скромен и очень застенчив. Говорили, что при виде молодой женщины он спотыкался, и особенно часто это случалось с ним, когда он проходил мимо ворот чорбаджи Иеронима, где весь день глазели на прохожих бойкие хозяйские дочки. Только однажды обменялся он несколькими словами со старшей из них. Это было так. Когда он проходил мимо, она с ним вежливо поздоровалась:

— Добрый день, господин Мироновский!

— Добрый день, сударыня! — ответил он, вспыхнув, и поспешно прошел мимо.

Но, несмотря на застенчивость, помощник учителя Мироновский одевался очень тщательно, каждый субботний вечер сажал свой фес на колодку, по воскресеньям утром, перед тем как идти в церковь, брился, чтобы лицо выглядело свежим, по праздникам надевал новые суконные брюки со складкой (ради этой складки он клал их на целую неделю под большой сундук), каждый вечер начищал свою обувь, усиленно пил бузу, чтобы пополнеть, и регулярно посещал видных граждан города — из политических соображений. Больше всего почтения он оказывал чорбаджи Карагьозоолу.

— Как себя чувствуете, учитель? — благосклонно спрашивал его чорбаджия.

— Отлично, благодарю вас, — отвечал помощник учителя, любезно улыбаясь.

— Как ребятишки себя ведут? Слушаются вас?

— Отлично, благодарю вас.

— А как мой бездельник Гого? Уже читает? Есть у него способности?

— Отличные, благодарю вас.

В праздничные дни помощник учителя водил школьников по домам видных граждан — поздравлять со светлым праздником и славить его песнями. Остановившись посреди двора, он громко запевал с ребятами песню, которую сам сочинил на этот случай. И знатные люди любили его, во-первых, за это, а во-вторых, потому, что он всегда вставал перед ними, и если при этом курил, то тотчас прятал папиросу в карман.

Помощник учителя был человек молчаливый и умел хранить тайну; поэтому учитель Гатю ему одному доверял бунтовщические письма и газеты, которые получал из Бухареста. Помощник учителя Мироновский не читал их никому, кроме госпожи Соломонии, но по секрету, а она по секрету сообщала об этом госпоже Евлампии, а госпожа Евлампия под еще большим секретом сообщала госпоже Евгении Полидоре, а та под величайшим секретом сообщала обо всем своим светским родственникам, — а те уже говорили по секрету чорбаджиям, что необходимо избавиться от главного учителя, находящегося в тайных сношениях с бухарестским комитетом.

Придя в школу, помощник учителя поспешил спрятать опасные документы. Сперва он перенес их с книжной полки в нижний ящик шкафа, а из шкафа — под кушетку, но, не успокоившись на этом, вынул и спрятал под лестницей, а оттуда вынес в бурьян на огороде; но этим дело не кончилось: он перелез через кладбищенскую ограду и засунул их за иконостас в дощатой гробнице чорбаджи Арменко. На этом основании Мирончо впоследствии говорил, и очень остроумно, что чорбаджи Арменко при жизни предавал патриотов, а после смерти выручает их.

Возвращаясь с кладбища, Мироновский увидел о. Ставри, направляющегося ему навстречу.

XX. Отец Ставри

Права была хаджийка бабушка Рипсимия, не веря старому учителю Калисту, когда тот утверждал, будто священники — подлинные апостолы Христовы на земле. В церкви она каждый раз смотрела на фигуры двенадцати апостолов над алтарем, стоящие на облаках, и тщетно старалась обнаружить хоть какое-нибудь сходство между их благостными восковыми лицами, подстриженными бородами, златоткаными пурпурными кафтанами, с одной стороны, и жандармской физиономией, сизым носом, дремучей бородой и штопанной белыми нитками грязной рясой о. Ставри, с другой. Кроме того, разве может о. Ставри стать на облако, если он такой тяжелый, что осел под ним шатается, везя его на виноградник, и еле ползет, хотя батюшка яростно тыкает его садовыми ножницами? Когда о. Ставри приходит к ним в дом святить воду или служить молебен, он так сильно стегает ее кропилом по лбу, что заливает все лицо, и она некоторое время не в состоянии глаз открыть и не может даже поцеловать ему руку. А сядет пить кофе, — никогда словечка не вымолвит о божественном, а толкует либо о том, что попадья снова в ожидании, по милости господней, либо, что у него позапрошлогоднее вино прокисло, либо, что отец Парфений скрыл часть денег, вырученных от исповеди, которые должны были в общий котел пойти, либо, наконец, что Селямсыз третьего дня опять водку из виноградных выжимок гнал, да не положил довольно аниса, а потому — сколько ни лил воды, облаков не получалось{89}.

Отец Ставри, прежде чем стать священнослужителем, был седельником, а потом оружейником. В описываемое время ему было уже под шестьдесят. Он обладал огромным количеством детей, гайдуцкими усами и прекрасным голосом, особенно по большим праздникам, когда случалось, что кто-нибудь из чорбаджий именинник; тогда о. Ставри читал в честь его евангелие до того сладостно-проникновенно, что сам забывался и выводил нечто похожее на мотив песни «Сон мне снился, матушка моя!», которую они с Селямсызом обычно распевали в саду. Вообще о. Ставри очень уважал чорбаджий, — провожая кого-нибудь из них в могилу, он облекался в самые лучшие свои священнические одежды и все погребальные молитвы читал нараспев. Видимо, это дало повод остроумному Хаджи Ахиллу заметить, что «когда умрет бедняк, священники что надо петь — читают, а умрет богатый, — они и то, что надо читать, поют».

Отец Ставри был очень строгий священнослужитель: он грубо прерывал Хаджи Атанасия, если тот слишком затягивал «Херувимскую», кадил во всех углах церкви, расталкивая народ, и как только увидит, что кто-нибудь не склоняет головы перед кадилом, ворчит: