Время войны - Антон Антонов

Всемогущий вождь не может не знать, что творится у него в Органах. Если он действительно не знает — значит, он не всемогущ и не всеведущ. А если он не всемогущ, значит, то, что о нем говорят и пишут — вранье. И тогда не исключено, что отец прав, и Бранивой на самом деле главный предатель и враг своей страны.

Если он не знает, что творят его подчиненные — тогда он недостоин звания вождя. А если знает и не пресекает — значит, он сам убийца и подстрекатель убийц.

Лана приходила в ужас от этих мыслей, но как она ни поворачивала логическую цепочку — вывод получался тот же самый.

Лана всегда свято верила печатному слову, верила, что газеты никогда не врут, а представители власти — самые честные люди на свете. Но вся эта вера рухнула после ареста отца, и следовательские оплеухи развалили последние обломки.

Газеты писали о том, что целинские Органы — самые гуманные и справедливые во Вселенной, а здесь, в окружном управлении, в двух шагах от гробницы Василия Чайкина, подследственных били смертным боем и расстреливали без всякой вины.

Единожды солгав — кто тебе поверит…

И когда Лана поняла, что газеты могут врать, а честь власть имущих — понятие сугубо условное, сделать следующий шаг было совсем просто.

Только один вождь даже и теперь не вызывал у Ланы никаких сомнений. Это был Василий Чайкин — отец Майской революции и величайший гений всех времен. Но он жил слишком давно, и за прошедшие века неправедные правители могли исказить его идеи до неузнаваемости.

И действительно, в Большом Цитатнике — единственном труде Чайкина, доступном широким массам целинского народа — ни слова не говорилось о массовых расстрелах детей.

Более того, о расстрелах взрослых эта священная книга тоже умалчивала.

38

— Ой, мамочка! — крикнула девчонка одновременно с выстрелом и даже не упала, а оползла по стене и замерла в такой позе, словно присела на корточки в углу.

Ее мать Гарбенка расстрелял в предыдущую смену. Фамилия была редкая, и к тому же мать и дочь были похожи, так что исполнитель приговоров нисколько в этом не сомневался.

Матери было тридцать три года, а дочке — тринадцать, и хотя выглядела она почти что зрелой девушкой, Гарбенке все равно было неприятно.

Ему вообще не нравилось расстреливать детей. Хоть он и знал, что ответственность за государственные преступления наступает с двенадцати лет, но все-таки страдал идиллическим предрассудком, полагая, что в этом возрасте даже предатели еще поддаются исправлению и перевоспитанию.

Однако делать было нечего, и Гарбенка поворотом рычага сбросил труп очередной малолетки на бетонный пол крематория.

Ядреная босоногая крестьянка, которая вошла следующей, сразу выветрила из головы Гарбенки отрицательные эмоции. Красивая, статная и главное, покладистая, она быстро разделась, ни о чем не просила, молча ответила на поцелуй Данилы и равнодушно отдалась ему без криков и стонов. Но все равно Гарбенка не был разочарован. Такое тело даже жалко в печку отправлять.

Так же молча пейзанка прошла к стене, обитой пенопластом и встала там неподвижно, как бронзовая статуя. Цвет ее кожи неопровержимо свидетельствовал, что добрые люди не врут: бабы в деревнях и правда загорают в чем мать родила, хоть это и противоречит законам об общественной нравственности.

За все время пребывания в расстрельной камере крестьянка не произнесла ни слова. Даже фамилию ей называть не пришлось, потому что она была в этой смене последней и на столе оставалась только одна карточка.

А Гарбенке, уже зарядившему револьвер, вдруг нестерпимо захотелось услышать ее голос.

— Боишься? — спросил он.

— Не-а, — равнодушно ответила пейзанка.

— А чего так? — удивился Данила. — Все боятся, а ты нет.

— Перебоялася уже, — ответила смертница.

Спровадив ее труп вниз, Гарбенка посмотрел на часы. Сегодня он управился быстрее, чем обычно. На расстрел проходили все больше бабки, тетки и малолетки, с которыми долго возиться смысла нет. Вот смена и пролетела со скоростью экспресса.

До полуночи еще оставалось время, и Данила занялся чисткой оружия, разглядывая попутно рабочий график.

После всех праздничных перестановок выходило, что Гарбенке предстоит выйти на работу в ночную смену — 2 мая с ноля часов. И исполнять он снова будет баб, которых, правда, в последнее время стали разбавлять мальчишками-малолетками.

А взрослых мужиков теперь расстреливали мало. И по управлению ходили слухи о каких-то особых штрафных ротах, которые будто бы формируются из смертников на востоке в преддверии большой войны.

39

Первомайский военный парад в Центаре представлял собой зрелище небывалое. Циклопический квадрат Цитадели был по всему периметру окружен войсками и казалось, что здесь стоит вся армия Народной Целины. Хотя на самом деле это была лишь ничтожная ее часть, и даже не самая лучшая.

Лучшие из лучших были сосредоточены на восточной границе и напряженно ждали сигнала к началу наступления. А в Центаре оставались только войска прикрытия столицы, военные училища и академии и силы стратегического резерва. Четвертый эшелон.

Но много ли войск надо для парада — пусть даже самого грандиозного. Гораздо меньше, чем для какой-нибудь локальной операции на фронте.

Парад — это лишь демонстрация мощи, а не сама мощь.

И демонстрация получилась впечатляющей. Публика на трибунах млела от восторга. Счастливые обладатели телевизоров прильнули к экранам. Те, у кого их не было, толпились в домах культуры и клубах — ведь каждый уважающий себя населенный пункт старался приобрести хотя бы один телевизор для клуба, если конечно до него доходил телесигнал.

А тем, кто не сумел втиснуться в клубы, оставалось довольствоваться парадами местного значения.

Они проходили во всех окружных и некоторых краевых центрах, но самый мощный, конечно, в Чайкине.

Площадь перед гробницей Василия Чайкина была поменьше, чем в Центаре перед Цитаделью, так что техника тут в параде не участвовала. Но достаточно было и того, что перед гробницей под гром оркестра чеканя шаг проходили сводные полки всех дивизий 1-й армии, двух академий, пяти училищ, военной школы, управления и высшей школы Органов и других частей и соединений.

А главное — чего в Центаре не было — на Чайкинском рейде в парадный строй становились расцвеченные флагами боевые корабли.

Но все-таки со столичным парадом не могло сравниться ничто. Хотя новейшие танки и самоходки на нем не показали, техника все равно производила ошеломляющее впечатление. А когда над площадью с ревом проносились великолепные сверхбыстроходные самолеты, восхищению публики не было предела.

И уж нечто совсем невообразимое началось, когда народ увидел над Цитаделью реактивные перехватчики, которые никогда раньше на парадах не появлялись. Хотя слухи о них ходили разные. Говорили, будто бы эти машины способны летать со скоростью выше тысячи километров в час. Даже представить страшно.

И вот они появились — двухмоторные истребители, лишенные пропеллеров, но тем не менее способные догнать и уничтожить любой вражеский самолет быстрее, чем его пилот успеет опомниться. Точно так же, как они сделали это прямо над Цитаделью, в два счета обогнав эскадрилью скоростных бомбардировщиков, а затем в невероятном прыжке достав и группу винтовых истребителей.

Великий вождь целинского народа Тамирлан Бранивой стоял на трибуне и радостно улыбался.

Органы во главе с Палом Страхау перед праздником настойчиво предупреждали вождя о страшной опасности, которой он себя подвергает, собираясь выйти на трибуну. Ведь кто-то из недобитых предателей может пронести на площадь заряженное оружие и выстрелить в Бранивоя, а самолеты могут сбросить бомбы на Цитадель или даже рухнуть на трибуну, повинуясь воле изменников-камикадзе.

Пал Страхау предлагал обойтись на параде без самолетов и танков, а пешие войска вывести на площадь без оружия, но великий вождь отмел это предложение с порога. Ему нужна была небывалая демонстрация мощи, и сам он должен был непременно стоять на трибуне, чтобы все видели, кто ведет эту непобедимую армию в великий всесокрушающий поход.

И Бранивой добился своего. Целинский народ убедился, что в мире нет ничего более грандиозного, чем целинская народная армия.

Жаль, что амурский народ был лишен возможности понаблюдать за этим зрелищем. В Государстве Амурском телевидения не было вообще, и демонстрация целинской мощи, адресованная не только собственному народу, но и агрессивной амурской военщине, до последнего адресата не дошла.

Но Тамирлан Бранивой все равно был доволен.

— С такой армией мы просто не можем не победить, — сказал он двум генеральным комиссарам, Страхау и Садоуски, стоящим на трибуне по обе стороны от него.

А на площадь уже вливался бесконечный бушующий поток празднично одетых горожан с шариками, флагами и транспарантами. Полоскался на ветру алый шелк знамен и гремел над Цитаделью хорошо поставленный голос известного всей стране телерадиодиктора: