Исчадие рая - Марина Юденич

Однако эту картину в своем сознании Анна выстроила только сейчас, по крупицам, собирая ее из обрывочных воспоминаний и мимолетных наблюдений. До сей поры Александр Егоров никогда не привлекал ее внимания к своей бесцветной персоне. Теперь ситуация сложилась таким образом, что последние три дня она почти все свое рабочее время проводила подле него, отчасти выполняя распоряжение Рокотова, который, надо сказать, звонил по два раза на день, интересуясь состоянием теперь уже бывшего партнера; отчасти следуя собственным устремлениям, основанным на чувстве острой жалости и сострадания, вспыхнувших в ее душе в тот момент, когда, переступив порог кабинета, она стала невольным свидетелем его неожиданных слез.

В ту ночь она так и не уехала домой, поскольку доставленный в свободные апартаменты Егоров не забылся, как можно было предположить, тяжелым полуобморочным сном и не пожелал, как обычно, остаться в одиночестве, а неожиданно заговорил с ней. Речь его, как обычно в таком состоянии, была бессвязной, и Анна присела в кресло возле кровати, на которую он повалился как был – в костюме и ботинках, не мысля поддержать беседу, а просто для того, чтобы успокоить его и предотвратить возможное буйство, о котором предупреждал Рокотов. Впрочем, Егоров буянить вроде не собирался и лишь беспрестанно говорил что-то невнятное. Поначалу Анна слушала его вполуха, просто изображая заинтересованное внимание, однако постепенно она начала понимать смысл его речей, а через некоторое время как-то незаметно для себя втянулась в разговор. Так просидела она до утра. Егоров говорил о вещах самых разных, путаясь, сбиваясь и перепрыгивая с одного на другое. Речь шла о проблемах планетарного масштаба. Он пересказал ей модную в ту пору теорию, выдвинутую двумя высоколобыми московскими технарями, о том, что история человечества в ее общепринятом прочтении имеет серьезные пробелы и неточности, и некоторые исторические этапы описаны дважды, а то и трижды в разных вариантах. Делалось это, по разумению авторов, злонамеренными западными цивилизациями, с тем чтобы преумалить историческую значимость восточных. Россия, к примеру, никогда не ведала татарского ига, а свирепый Чингисхан был не кто иной, как Владимир Мономах, нанимавший монгольских воинов, дабы собирать с собственного народа дань. Анне идеи математиков казались совершенно бредовым порождением их не совсем здорового рассудка – Егоров, напротив, был их яростным сторонником. Более того, он с жаром иллюстрировал их собственными, бог весть на чем основанными примерами, утверждая, в частности, что Христос явился человечеству отнюдь не в Иерусалиме, а в Стамбуле, вернее, тогдашнем Константинополе. В подобном духе он рассуждал довольно долго, а когда Анна попыталась возражать ему, просто заявил, что сегодня – он и есть тот, кому предначертано стать следующим, после Иисуса, мессией, посему истина ведома только ему. Все это было откровенным, пугающим Анну бредом. Но он вдруг отвлекался от своих безумных идей и начинал вспоминать недавнее прошлое, тогда рассказ его становился далее занимателен, и хотя Анне трудно было представить его и Рокотова, едущих в обычном купе пассажирского поезда, следующего в Прибалтику, с огромной спортивной сумкой, набитой деньгами, в эту историю она верила безоговорочно – так начинался капитализм в России. О прошлом Егоров вспоминал с щемящей тоской, однако далее следовал всплеск агрессии, направленной против Рокотова, который это романтическое прошлое перечеркнул, и тогда его снова начинало заносить в лабиринты откровенного бреда. Он туманно намекал на какие-то свои тайные связи, вспоминая о неких хорошо законспирированных могущественных спецслужбах, которые вдруг трансформировались по ходу повествования в крупные синдикаты воров «в законе». Но как бы они ни обозначались, эти крупные силы стояли у него за спиной и ждали только его распоряжения, чтобы немедленно начать действовать, беспощадно уничтожая всех, кто встал у него на пути. Эти больные фантазии Анну не пугали нисколько, напротив, она отлично понимала их природу и от этого испытывала к Егорову все большую жалость. Она и сама, в ранней, правда, юности, придумывала себе сильных и бесстрашных братьев, то ли предводителей грозных банд, то ли отчаянных оперативников с Петровки, которые в нужный момент обязательно поспешат к ней на помощь.

Забылся он, когда из-за плотно задернутых штор просочилась в комнату полоса тусклого света и наступил, с трудом пробиваясь в глубокие колодцы старых московских дворов, хмурый городской рассвет. Анна осторожно выключила светильник возле кровати и на цыпочках поспешила к двери.

Добралась до дома она уже утром и, заставив себя принять ванну и выпить чашку чаю, совершенно обессиленная, поплелась в постель, едва коснувшись которой немедленно провалилась в теплый и вязкий омут сна.

И сразу же ей начал сниться странный и страшный сон. Она просыпалась в испуге, не сразу отличая явь от сновидения, но, едва придя в себя, снова проваливалась в забвение, неизменно возвращаясь в ту же страшную фантасмагорию, будто в зазеркальном мире терпеливо дожидались ее возвращения и лишь после него продолжали жуткое действо.

Снилось Анне, будто оказалась она в каком-то ветхом, грязном, полуразрушенном доме, где вроде бы скрывается ото всех Александр Егоров. Ей же почему-то непременно надо было его отыскать. И вот, с трудом преодолевая страх и омерзение, поскольку перила прогнивших лестниц покрыты какой-то липкой грязью, а на ступенях источают зловоние отвратительные нечистоты, она карабкается вверх по бесконечным лестничным пролетам, заглядывает в пустые, давно оставленные жильцами квартиры, хранящие тем не менее следы давнего присутствия в них людей. Однако и следы эти омерзительны: в ржавых раковинах киснет грязная посуда, покрытая зеленой плесенью и сплошь облепленная живым панцирем каких-то гадких насекомых и жирных, лоснящихся червей. Брошенная хозяевами, гниет убогая мебель, тоже покрытая плесенью: окна в квартирах по большей части выбиты, и потоки дождя проникают сюда беспрепятственно. Пахнет сыростью, тленом, запустением. Кроме того, Анну не покидало странное ощущение, что следом за ней бесшумно крадется кто-то, скрываясь в темных, увитых паутиной углах, прячась за развороченными створками дверей, легко и практически бесшумно перебегая от квартиры к квартире. Тщетно пыталась она разглядеть хотя бы тень своего тайного преследователя, часто останавливаясь и напряженно вглядываясь в сырой липкий полумрак. Но незримое присутствие его заставляло ее сердце жалобно сжиматься в холодеющей груди от страха и предчувствия чего-то неведомого, но, очевидно, губительного для нее. Тем не менее, одержимая намерением во что бы то ни стало разыскать Егорова, она продолжала свой путь по страшному дому, преодолевая все новые лестничные пролеты и последовательно осматривая квартиру за квартирой. Наконец на самом последнем, верхнем этаже, в большой, тоже пустой и заброшенной квартире, она обнаружила комнату, дверь которой оказалась плотно закрытой. Страшась, но не мысля отказаться от своих поисков, она взялась за ручку двери, и тут в пустом длинном коридоре позади себя совершенно отчетливо различила звуки чужого присутствия, – похоже, неведомый преследователь ее не считал более необходимым скрываться. Несколько секунд Анна колебалась – она почему-то была совершенно уверена, что именно там, за закрытой дверью, находится Александр Егоров, и она должна увидеть его как можно быстрее. Будто бы от того, как быстро она отыщет его, зависит в конечном итоге что-то архиважное, возможно – его, а возможно – и ее жизнь. В то же время ей было необходимо распознать и своего тайного спутника, поскольку от него исходила остро ощутимая опасность. В итоге она совершила оба действия одновременно, как возможно только во сне: рывком открыла дверь комнаты и стремительно обернулась. Картина, а вернее сразу две картины, которые открылись ее восприятию, в принципе не заключали в себе ничего страшного, но созерцание их повергло ее в неописуемый, почти животный ужас. Впрочем, зрелище действительно было противоестественным: в углу небольшой, погруженной во мрак комнаты, с ободранными обоями и выщербленным скрипучим паркетом, кособоко притулилась низкая широкая тахта, брошенная хозяевами вследствие очевидной ее непригодности. Когда-то она была обита плотной тканью насыщенного темно-красного цвета, жесткой и шероховатой. Теперь о том, что это было именно так, напоминали лишь клочья обивки, во множестве свисающие с тахты, из-под них выглядывали куски грязного поролона, а кое-где виднелись острые обломки стальных пружин, скрывающихся в недрах дряхлого сооружения. На тахте, прямо на всех этих обрывках, клочках и обломках, лежал. Александр Егоров. Был он в том лее одеянии, в котором оставила она его несколькими часами раньше в заведении «5005», – дорогом темно-сером костюме, некогда белой рубашке, сейчас покрытой пятнами непонятного происхождения, с грязным воротничком, уголки которого неряшливо загибались вверх, с распущенным галстуком приглушенных тонов, изящных ботинках из мягкой тонкой кожи. Сейчас Егоров умирал, это Анна поняла, едва взглянув на него, вернее, она это знала, как тоже бывает только во сне, когда некие знания даются нам a priori, и сомневаться в их достоверности не должно. Сейчас Анна совершенно точно знала, что Егоров умирает, хотя лицо его было спокойно и на теле не было явных признаков какого-либо недуга или увечья, напротив, он был совершенно неподвижен, словно пребывал в ступоре. Единственным подтверждением внезапной гипотезы были его глаза: в них читалась безмерная мука и предсмертная тоска, словно ему уже дано было знать, что ожидает его за пределами этого мира, и будущее оказалось ужасным. Однако, увидев Анну, он попытался преодолеть оцепенение, лицо его исказила мучительная судорога: он силился что-то сказать ей, но – тщетно: тем же данным ей во сне знанием Анна знала, что Егорова разбил инсульт и говорить он не может. Двигалась у него только одна рука, и ею, отчаявшись выговорить хоть слово, он указывал на что – то, возникшее позади Анны. Впрочем, она хорошо знала, что это, поскольку наблюдала обе картины одновременно. Вторая картина явила ее взору того, кто так долго пугал ее, скрываясь в густых тенях старого дома и неотрывно следуя по пятам. Это тоже был Александр Егоров, но странно, до неузнаваемости преобразившийся. Во второй своей ипостаси он был собран, подтянут, моложав, однако лицо его выражало такую безмерную злобу и жестокость, что Анну сковал смертельный ужас, и в том не было преувеличения, ибо в отношении этого, второго, Егорова она совершенно точно знала, что он намеревается причинить ей большое зло. Чувства ее разделились пополам: одна половина – безумно сострадала тому Егорову, что лежал на кровати и пытался предостеречь ее от своего зловещего двойника; вторая – трепетала в ужасе при виде этого злобного существа, в точности воспроизводящего внешность несчастного Егорова, но исказившего ее печатью лютой злобы до неузнаваемости. В то же время она чувствовала себя обязанной оказать этому, второму, сопротивление и спасти от него и себя, и беспомощного Егорова. Потому страх мешался в ней с холодной бешеной яростью и отчаянным стремлением уничтожить противника во что бы то ни стало. В тот момент, когда борьба этих двух начал достигла своего пика, где-то в мрачных лабиринтах старого дома раздался звук, природу которого она поняла не сразу, а поняв, очень сильно удивилась – в доме звонил телефон. «Этого не может быть, – обескураженно подумала Анна во сне, – здесь не может быть никакого телефона». И тут же сама опровергла себя, легко догадавшись, что телефон просто забыли выключить в одной из пустующих квартир.