Электра - Дженнифер Сэйнт

А Хрисофемида, моргнув, растерялась слегка, а потом улыбнулась застенчиво – ему улыбнулась.

Я проглотила возмущение. Но сделать к ним хоть шаг не посмела. Стояла как вкопанная: только бы один из них не глянул в мою сторону, только бы не заметили, что я за ними слежу. А отважившись наконец двинуться с места, постаралась ускользнуть как можно тише. Позже я прекрасно овладею этим искусством – крадучись передвигаться по дворцу, сливаться с тенью, будто и нет меня вовсе.

Что я могла поделать? Он вечно был тут как тут, и пусть с матерью мы теперь виделись часто, но наедине – никогда. Поначалу я просыпалась по утрам, рывком садясь в постели, с бешеным сердцебиением – от страшных снов, которых не помнила: какие-то бесформенные призраки тянулись ко мне из мрака. Но дни проходили один за другим без событий, сменялись, выцветая, времена года, ноги Мефепона ослабели и затряслись, тогда как Орест вытягивался вверх и уже уверенно ходил на своих, а война в Трое бушевала по-прежнему – и Эгисф, хоть это казалось невероятным, оставался в Микенах.

Разумеется, я обратилась к Георгосу – к кому же еще? Он ведь мог расспросить отца. Так постепенно все и выяснилось. Оказалось, что среди придворных нет единства. Одни хранили втайне преданность убитому Фиесту и его сыну-изгнаннику, другие были ярыми приверженцами моего отца. Отец Георгоса поддерживал последних. И рассказал сыну, а тот потом – мне, как Фиест обманом завладел Микенами и изгнал Агамемнона с Менелаем и как те, годы спустя, пошли на него войной вместе со спартанской армией и другими войсками, которые собрали вокруг себя, пока жили на чужбине, чтобы в конце концов вернуть свое. Рассказал и что лишь благодаря моей матери, сжалившейся над Эгисфом, мальчишку не убили вместе с коварным отцом.

Но самым захватывающим был рассказ о проклятии.

Я слушала завороженно, а после оглянулась и увидела родной дом другими глазами. Мало того, что дворец наш заложили циклопы, так здесь еще и олимпийские боги бывали, гостили у моих предков. Оказывали праотцам такую честь. В моих жилах и впрямь текла великая кровь, доставшаяся мне от Агамемнона. Но как и во многих прославленных семействах, в моем тоже была нездоровая ветвь, глубоко проросшая и переплетшаяся с благородством. Моего отца боги любили, в этом я не сомневалась. Взирали на него ласково, он ведь повел на войну огромнейшую армию, доселе невиданную. Но недостойные родичи, притязавшие на чужое, запятнали и его. Тантал поддался гордыне, однако его пример не удержал ни Пелопа, ни Фиеста от того же. Агамемнону предстояло устранить эту больную ветвь, отсечь от здорового древа, чтобы наша семья пребывала и дальше в целости и сохранности, не утратив величия живших до нас и избавившись от их подлости. Но отец допустил ошибку. Дал Эгисфу, этому безобразному заморышу, позорившему наш род, вырасти. А теперь Эгисф поселился у нас дворце. И ложится в постель с царицей.

– Почему же мать никогда об этом не говорила?

Георгос важно поглядел на меня.

– В Микенах об этом говорить не дозволено.

Я шумно вдохнула.

– Значит, она хранит это в тайне, надеясь, что люди позабудут. – И покачала головой. – Когда-то боги были нашими друзьями и могут снова стать. Как она могла скрыть от меня такое?

– Одно знаю: говорить об этом запрещено.

Будто стыдное что-то. Благодарность к Георгосу, столько мне поведавшему, не смягчала, однако, пронзительной злости на скрытную мать. Острое жало обиды кололо грудь. Она утаила от меня правду об отце, об испытаниях, выпавших нашему роду. Что еще, интересно, держит она при себе, чего еще я не знаю, а рассказать никто не осмеливается?

– Благодарю тебя, – сказала я Георгосу, надеясь, что он распознает неподдельную искренность моих слов, поймет, как много сделал для меня.

Разумеется, из Авлиды мать вернулась, с головой погрузившись в скорбь. И тогда ей не осознать было того, что осознавала я теперь: боги предназначили нечто роду Атрея. Артемида выдвинула отцу жуткое требование, и Клитемнестра, конечно, обезумела от горя. Это я могла ей простить. Понимала теперь, оглядываясь назад, что не от бесчувствия она пренебрегала мной тогда, просто мука саваном спеленала ее – и не вырвешься. И даже появление Эгисфа… Может, сделав усилие, я и заставила бы себя поверить, что утрата лишила мать рассудка, а он воспользовался этим и обманул ее, зажатую в лютых лапах горя.

Но с тех пор годы минули, так почему она не пришла в себя? И если не пришла по сей день, придет ли когда-нибудь? Я молилась, чтобы отец явился, чтобы война завершилась и победители вернулись домой, – тогда бы он все исправил. Меня грызли сомнения. Что он сделает, узнав обо всем? Тяжесть ее преступления усугублялась день ото дня.

Досада на собственное бессилие клокотала в моей груди, неослабная, неизбывная. Я ничего не могла поделать. От Эгисфа отворачивалась, едва увидев его, ни разу словом с ним не перемолвилась. Поначалу волновалась, как бы мать не начала укорять меня за неучтивость, но она и не подумала, и тогда я поняла, что даже хочу этого. Почему она невозмутимо улыбается и продолжает в том же духе? Вскоре он и сам перестал любезничать, лишь поглядывал на меня молча и с недоверием, а я с отвращением отводила глаза, мать же не замечала ни того, ни другого.

Он осмелел, разгуливал по дворцу как полноправный хозяин. На пальцах его посверкивали золотые перстни отца, на плечах красовались мантии из дорогого сукна, купленные на отцовское золото. Теперь, когда у Мефепона не осталось сил рычать на него и лязгать зубами, Эгисф уже не обходил нас стороной. А как-то раз, проходя мимо пса, дремавшего на солнышке, вдруг пнул его под ребра, прямо в седеющее брюхо.

– Да как ты смеешь? – выпалила я, даже подумать не успев об осторожности.

Мать уже была тут как тут.

– Что такое, Электра?

– Он Мефепона пнул!

Грудь моя возмущенно колыхалась.

– А зачем же пес лежит здесь, прямо на дороге? – сказала она и, взяв Эгисфа за локоть, поскорей увела.

Я рассвирепела от такой несправедливости. С отцовским псом дурно обращаются в отцовском же доме – новое оскорбление вдобавок ко множеству прочих. Я знала, что Мефепон вместе со мной упорно ждет возвращения хозяина, но за годы войны он постарел, и биться его верному, доброму сердцу осталось немного. Когда пес испустил дух, я долго рыдала, поливая его шерсть горькими слезами, пока труп Мефепона наконец не унесли.

Совсем осиротев, я стала избегать их