Осколки одной жизни. Дорога в Освенцим и обратно - Хэди Фрид

Постепенно Вера начала полнеть. Мне было непонятно, как это возможно при нашем голодном пайке. Однажды она рассказала мне, что беременна. Девять месяцев ей удавалось скрывать это, но теперь ребенок должен скоро родиться. Что же будет? В нашем лагере было место только для женщин, которые могут работать. Беременную вернули бы обратно в Освенцим.

— Что теперь будет? — спросила я.

— Я справлюсь, рожу ребенка, когда настанет время.

— Но что будет потом? Как ты будешь за ним ухаживать? Разве ты сумеешь продолжать работать?

— Надеюсь. Я могу привязать ребенка на спину, как это делают крестьянки в Китае. Они сразу идут на работу.

— Боюсь, что это будет нелегко.

— А я ничего не боюсь. Я намерена бороться за своего ребенка.

— Лучше я скажу Гизи. Может быть она сумеет договориться с Шара.

Гизи — сестра, которая ведала лазаретом, — единственная среди нас имела доступ к коменданту.

— Хорошо, попробуй. Может быть, она сумеет помочь.

Я отправилась к Гизи. Это была венгерская еврейка двадцати двух лет, приятная и добрая.

Более того, она была красива и умна и, возможно, могла подействовать на коменданта. Она обещала попробовать.

В ту ночь я не могла уснуть. Я думала только о Вере, ее смелости и стойкости. Теперь наконец мне стала понятна ее улыбка Моны Лизы. Беременность помогала ей переносить заключение. Я представляла себе, как у нас в лагере будет младенец и мы будем ухаживать за ним.

После нескольких дней ожидания Гизи сообщила новости: «Шара обещал, что Вере позволят родить». Мы не могли поверить этому. «Да, правда. Она сможет рожать в лазарете».

Вера подняла голову. Ее глаза расширились и она широко улыбнулась: «Благословен будь, Господь».

Теперь она стала более общительной. По вечерам мы сидели на своих койках и слушали ее часами. Она рассказала нам о своем любимом Зденеке, о ее горе, когда их разлучили, о том; как она заподозрила, что беременна, а затем убедилась в этом; о ребенке, который рос в ней, о своих надеждах, о том, как она будет о нем заботиться. Когда Вера это говорила, она сияла, ее светлые волосы светились в неярком свете лампы. Мы оберегали ее, старались выполнять ее работу, когда это было возможно, и делились с ней своими скудными пайками. Она нуждалась в пище больше, чем мы. Но этого было недостаточно. Мы знали, что ей требуется лучшее питание. А как мы оденем ребенка, когда он появится?

Я написала Полю и попросила его помочь. На следующий день я получила пакет с сухим молоком и иголку. Когда я разбирала руины после бомбежки, я нашла катушку ниток. Теперь нужно было достать кусок материи, и можно сшить рубашечку. Но где его взять? У нас не было простыней, а одежду нашу тщательно проверяли. Чистую одежду не выдавали, пока мы не сдавали всю грязную. Мы долго ломали головы. Решили, что каждая из девушек обратится к своему французу, будем искать в руинах. Может быть, Гизи достанет какие-нибудь тряпки. Однако ничего не получалось.

Я почти потеряла надежду, когда Поль получил посылку от Красного Креста. К счастью, в ней оказались два носовых платка, которые он немедленно передал мне. В тот же вечер мы все трудились, чтобы превратить два серых квадрата в крохотную рубашечку, самую чудесную рубашечку, которую я когда-либо видела. Теперь ребенок мог родиться. Все было готово.

И это свершилось. Через несколько дней утром мы обнаружили, что Верина койка пуста. Я побежала в лазарет, но и здесь Веры не было. Гизи сидела одна, согнувшись, с опустошенным взглядом. Лицо ее было пепельным.

— Ради Бога, что случилось?

Она не отвечала. Казалось, она даже не видит меня, продолжая смотреть в пространство. Когда я ее встряхнула и повторила свой вопрос, ее взгляд ожил и она с ужасом посмотрела на меня, как если бы она только что увидела что-то страшное. Наконец она произнесла:

— Мертвый.

— Вера умерла?

— Нет, Вера жива. Ребенок умер.

Я обняла ее и начала гладить.

— Постарайся рассказать мне, Гизи.

Казалось, мое прикосновение принесло ей облегчение, и она начала плакать. Сначала было трудно разобраться в ее словах, но постепенно я поняла, что когда Вера начала рожать, Гизи приказали отвести ее в пустой барак. Шара пришел и присутствовал при родах. Затем он заставил Гизи утопить ребенка. Теперь она не верила, что смогла совершить это бесчеловечное дело. Я поняла, что должна успокоить ее, дать ей понять, что не она, а Шара убил ребенка.

Я не могла долго оставаться с Гизи, так как уже прозвучал сигнал на перекличку. Девушки построились, и я не хотела, чтобы их наказали из-за моего отсутствия. Поэтому я оставила ее и отправилась во двор. Первой, кого я увидела, была Вера. Она стояла в своем ряду, худая, бледная, дрожащая, с потухшими глазами. Все смотрели на нее. Никто не решался заговорить. Только когда мы отправились на работу, она смогла мне что-то сказать.

— Я даже не видела его, — прошептала она.

Бедная Вера, бедная Гизи… Кто из них больше заслуживает жалости?

Вера не могла работать. Это было видно даже надзирателю. Поэтому ей было приказано развести огонь в помещении охраны. Она рыдала не переставая, и у нас не хватало слов для утешения. Она не могла примириться с тем, что ее обманули. Она считала, что раз ей обещали, она может сохранить ребенка. То и дело она вынимала маленькую рубашечку и баюкала ее. Когда, наконец, она смогла говорить, она сказала:

— Я не жалею, что была беременна. Это было самое лучшее в моей жизни.

Дни проходили как по конвейеру. Хорошо, если не было происшествий. Но эсэсовцы любили давать нам встряску, не позволяли долго жить спокойно. Как только мы привыкали к какому-нибудь месту, к работе, нас перемещали и приходилось начинать сначала — находить новые связи с военнопленными, ибо их маленькие посылки были для нас вопросом жизни или смерти. Был и другой способ встряски — постоянная проверка постелей. Если одеяло было заправлено не идеально, нас наказывали так же, как когда обнаруживали что-нибудь под матрацем. Для нас, ничего не имевших, все было ценно, мы старались сохранить любую мелкую вещь, которую находили. Многие прятали свой утренний паек, чтобы было что есть с дневным и вечерним супом, — велико было их горе, когда хлеб исчезал.

Через несколько недель или, может быть, месяцев после Вериной трагедии, когда мы вернулись с работы, нас встретил разгневанный Шара. Мы плохо заправили постели, у каждой был найден хлеб или что-нибудь еще. Нас строго накажут. Мы должны наконец понять, раз и навсегда, что с ним надо считаться. Вызвали нарушителей. Среди них была и Вера. Шара знал, как продлить пытку. Повторив, что наказание будет суровым, он ушел, оставив девушек стоять по стойке смирно. Его долго не было, а когда он явился, то объявил: в наказание будете работать в воскресенье. Выравнивать двор, засыпать землей все неровные места и обкатывать землю катком. Одни должны были копать, другие выравнивать землю, а самая трудная работа — тащить тяжелый каток — предназначалась Вере. Шара дал сигнал к началу и занял позицию, чтобы развлечься зрелищем. Вера пыталась сдвинуть каток. Было очевидно, что для этого нужна большая сила. Она согнулась почти до земли, приседая на каждом шагу. Мы знали, что долго она не выдержит. Но она продолжала тащить тяжелый каток туда и обратно, туда и обратно. Лицо ее ничего не выражало. Иногда она останавливалась, делала несколько вдохов, отирала пот со лба. Шара довольно ухмылялся.