Первый ученик - Полиен Яковлев

— Может, и правда устроит, — сказал Самоха. — А у нас дома прямо житья не стало. Только и слышишь: «Дармоед».

— Я, как поступлю куда-нибудь на завод, — сказал Мухомор, — непременно буду, как и отец, за правду стоять.

— И я буду, — вздохнул Самоха. — Вчера, — сказал он, — иду по Соборной, смотрю: Амоська навстречу. С ним этот длинный дурак, Нифонтов. Увидали меня и перешли на другую сторону. Я сделал вид, что не вижу, а они пройдут три шага и оглядываются. Я уронил три копейки, нагнулся, чтобы поднять, а Амоська подумал, что я за камнем. Как пустится — и за угол. Нифонтов тот хоть не побежал, только своими циркулями зашагал шире. Вот остолопы!

— А я как-то Швабру встретил, — сказал Володька. — Увидал он меня и сам кланяется. Я тоже фуражку снял. Зачем снял — не знаю. По привычке, что ли. Думал, пройдет мимо, нет, смотрю, остановил и спрашивает и этак посматривает на меня:

— Ну как, Токарев, дела ваши?

Я обозлился и отвечаю:

— Очень хорошие. Учусь, говорю, в другой гимназии, учителя, говорю, хорошие, никто не придирается. «А разве у нас к вам кто-нибудь придирался?» — спрашивает Швабра. Я отвечаю: «Нет, при вас тоже мне было очень хорошо. Особенно были хорошие вы и батюшка». Он понял, что я это нарочно, со зла говорю, и отвечает мне так ядовито: «Очень рад за вас, Токаре-ус Владимирус, только отметки больше никогда не рвите-с». А я ему: «Не буду. Теперь я буду иначе». Он на меня посмотрел, а я ему прямо в глаза: «Дождетесь… Это вам так не пройдет».

И пошел. Прошел шагов тридцать, а может быть и больше, оглянулся, а он все на меня смотрит. Тут я Лобанова встретил. Остановились, разговариваем. Я ему глазами на Швабру показываю. Понимаешь, Лобанов как увидел его, так от меня — шарах в сторону, как от чумы какой. Мне так досадно стало. Я пошел и больше не оглядывался. Подумал: «Ну вас всех к черту».

Вдруг кто-то стукнул в калитку. Мухомор побежал открыть. Отодвинул щеколду — перед ним стоял какой-то высокий юноша. Мухомор присмотрелся и вдруг вскрикнул:

— Лихов!

— Тсс! — остановил его тот. — Не надо фамилию называть. Мать дома?

— Дома, — растерянно сказал Мухомор и позвал: — Самоха, иди сюда!

Когда тот подошел, Мухомор сказал ему на ухо:

— Это Лихов. Только молчи…

Все вошли в комнату.

Тут только мать узнала, что это тот молодой рабочий, который приходил недавно к ним ночью.

Лихов, обратясь к Мухомору и Самохе, сказал:

— А ведь я потом догадался, что это вы приходили к моей маме, когда я арестован был. Так это вы церковную кружку?…

Самоха кивнул головой, улыбнулся.

— Мы, — сказал он и засмеялся.

Лихов кусал губы. Видимо, волновался. Встал и, обняв за плечи ребят, сказал трогательно:

— Спасибо, чертенята. Никогда не забуду.

И повернулся к матери:

— За стеной никого нет? Никто не услышит?

— Нет, — ответила мать, — никто.

— Так вот, — сказал Лихов, вынимая деньги. — Вы не подумайте, что это от меня. Это от комитета… Это от революционных рабочих… Это вам пока… А сына, Володьку вашего, мы уже устроили. Пусть завтра приходит на чугунолитейный и спросит Алферова. Это литейщик. К нему учеником. Это пока, а там будет видно.

Самоха почесал затылок.

— Эх, и мне бы с Володькой, — вырвалось у него невольно.

Сели, разговорились.

— Есть сведения, — осторожно сказал Лихов, — что ваш муж убежал из тюрьмы.

Мать вскочила. Обрадовалась.

— Как? Неужели? — сказала она.

— Да. Но вы не волнуйтесь. Мы, если это подтвердится, его по чужому паспорту в другом городе устроим и вас не оставим.

И еще долго беседовали и шептались.

Лихов ушел поздно. Уходя, сказал ребятам:

— Да, жаль, что не удалось вам кончить гимназию. Хоть и тяжело в ней учиться, хоть и преподают там много чепухи, а все-таки много и ценных знаний она дает.

— Э! — сказал Самоха. — Плевал я на эти знания.

— Нет, — покачал головой Лихов, — революционеру знания очень нужны. Они помогают бороться с врагами. Я вот читаю книжки, которые издаются тайно. Они мне на многое раскрывают глаза. А среди них есть такие, которых вы не поймете, в которых и я с трудом разбираюсь. Это оттого, что у меня еще мало знаний. Если б я окончил гимназию и университет… Вот за границей живет Ленин. Все настоящие революционеры учатся по его книжкам. А что в гимназии очень скверно, это я, друзья мои, хорошо знаю. Один Шваброчка чего стоит. А таких, как он, да директор, да батюшка, всюду много. Это все царские лакеи. Им приказано муштровать нас, чтобы и мы такими же лакеями стали, вот они и муштруют. За это им и чины, и ордена.

— А Адриан Адрианович? — спросил Самохин.

— Что ж Адриан Адрианович? — сказал Лихов. — Человек он неплохой, а вот силы у него не хватило бороться. Если бы он был настоящий, стойкий революционер, было бы дело другое, а так что? Его заклевали, а от бессилия он за водочку взялся. Ну, заболтался я с вами, — закончил Лихов. — Мне пора.

— А что же нам делать? — спросил Мухомор.

— Бороться, — ответил Лихов. — Я понял, что главная сила — это рабочие. Вот я к ним и пошел, учусь у них. Отец твой. Мухомор, тоже борец. И ты будь таким, и ты, Самоха. Придет время, когда всяким Аполлонам Августовичам да Швабрам настанет крышка. Работайте и боритесь. Боритесь и учитесь. Была вот недавно стачка, будет еще, а там и революция грянет.

Лихов ушел.

А на другой день, часов в семь вечера, запыхавшись, прибежал Самоха. Увидя во дворе Мухомора, не выдержал, крикнул:

— Узнал! Узнал! Правда!

— Что? — встревожился Мухомор.

Самоха на ухо:

— Я был у Лихова… Он сказал, что твой отец ушел из тюрьмы… Была погоня… Не поймали… Все хорошо…

Мухомор не дослушал, бросился в комнаты, крикнул радостно:

— Мама! Отец на свободе!

— Отпустили? — с надеждой спросила мать.

— Нет. Он сам…

Самоха служит

— Ванька!

— Что, папа? — спросил Самоха, беря, на всякий случай, фуражку. Он знал, что разговор обязательно кончится ссорой, отец будет кричать: «Где ремень? Запорю мерзавца!» — а поэтому уже заранее стал готовиться к отступлению.

Однако на этот раз дело обошлось без ссоры.

— Нашел я тебе место, — сказал отец, — будешь в аптеке служить.

— В аптеке? — удивился Самоха.

— Да. Упросил я Карла Францевича, — ходя из угла в угол, продолжал говорить отец. — Начнешь приучаться к аптечному делу и пойдешь по этой дороге. Только смотри, если ты и у Карла Францевича будешь вести себя так, как вел в гимназии, убирайся тогда на все четыре стороны.

Самоха отлично знал, что никуда его отец не выгонит, так как эту угрозу он слышит уже пятый год, а перспектива поступить в аптеку его и обрадовала, и испугала. С одной стороны, показалось заманчивым почувствовать себя служащим («Раз служащий — значит, взрослый», — решил Самоха), а с другой стороны, пугала неизвестность. Что он будет делать в аптеке? Там столько всяких пузырьков с лекарствами, банок, коробочек, и все они так похожи друг на друга… Пойди, разберись в них…

— Я, что ж, — сказал Самоха отцу, — только не понимаю, как это лекарства делать…

— Какие там еще лекарства! — сердито ответил отец. — До лекарства тебе еще далеко. Будешь пока ступки мыть, мазь по коробкам раскладывать, учиться. Только фокусы свои выбрось из головы и веди себя со всеми вежливо. Десять рублей в месяц обещает платить тебе Карл Францевич.

— Десять рублей? — поразился Самоха.

Ему, никогда не имевшему больше гривенника в кармане, эта сумма показалась целым богатством. Он хотел спросить отца: «А эти десять рублей, как? Будут мои или отдавать их маме?», но промолчал, ничего не сказал и решил: «Семь рублей маме, а три себе. На эту трешницу я куплю…»

— Одевайся!

Самоха бросился в кухню.

— Мама, где мыло?

— Без мыла мойся, нету его.

— А вакса?

— Поищи на полочке.

Самоха достал жестяную коробочку.

— Пустая, — разочарованно сказал он.

— Пустая? — посмотрела на него мать и безнадежно махнула рукой. — Ну, ничего, сними сапоги, я так почищу.

— Я сам.

Самоха плюнул на щетку и стал усердно тереть свои порыжевшие и потрескавшиеся от времени сапоги. Тер долго, настойчиво, даже щеки покрылись румянцем, а блеску все нет и нет…

— А ну его к черту! — выругался он, швырнул щетку и, поправляя пояс, крикнул отцу: — Готов, папа!

Отправились. Пришли в аптеку.

Карл Францевич — полный, румяный, в массивных золотых очках — подал отцу Самохина кончики своих толстых коротких пальцев и сказал:

— У меня в аптеке первое — послушание, второе — порядок, третье… — Он посмотрел на Самохина, обтер белоснежным платком усы и добавил строго: — Ничего без спросу не брать. Честным, совсем честным, очень честным быть.

«Это, значит, не воровать», — догадался Самоха и с обидой посмотрел на отца. Отец понял его взгляд и, покрасневши, сказал Карлу Францевичу: