Мадрапур - Робер Мерль

И произносит довольно твёрдым голосом:

– Как только самолёт приземлится, я уйду.

Следует долгая пауза, после чего бортпроводница говорит сухим, официальным тоном:

– Мадам, ваш проездной документ даёт вам право сохранять за собой место в этом чартерном рейсе вплоть до прибытия к пункту назначения.

Другими словами, она вовсе не просит Мюрзек остаться. Она только ещё раз напоминает ей, что та имеет на это право. Бортпроводница исполняет свой долг, но делает это довольно холодно.

Мюрзек мгновенно улавливает этот оттенок, и в её синих глазах вспыхивает огонь.

– И вы можете меня уверить, что этот самолёт действительно направляется в Мадрапур?

– Да, мадам,– так же сухо и официально отвечает бортпроводница.

– «Да, мадам»! – с презрительной ухмылкой передразнивает её Мюрзек.– На самом-то деле вы ничего не знаете. И тем не менее, начиная с минуты отлёта, не перестаете нас убаюкивать, поддерживая в нас иллюзию полнейшей безопасности.

– Я, мадам? – осведомляется бортпроводница.

– Да! Вы! Меня не так легко одурачить, да будет вам это известно! С вашими ужимками недотроги вы здесь хуже всех остальных! И я откровенно скажу вам, что я о вас думаю: вы лицемерка и лгунья! Ведь не станете же вы утверждать,– продолжает она, повышая голос, чтобы перекричать наши протестующие возгласы,– будто не знали, что в пилотской кабине никого нет! Вы это знали с самого начала! Вы это знали с той минуты, как я потребовала от вас дополнить ваше объявление.

Круг замирает, ощутив, что Мюрзек говорит правду. Это не делает её для нас более приятной, наоборот. Но, во всяком случае, мы вынуждены замолчать. Мы переводим разъярённые взгляды с неё на бортпроводницу, и наши глаза при этом, конечно, смягчаются, но теперь в них можно прочесть глубокую озабоченность и сомнение, ибо чём дольше медлит бортпроводница с ответом, тем всё очевиднее становится, каким он будет.

– Это верно,– говорит бортпроводница.– Как раз в тот момент, когда я по вашей просьбе вошла в кабину пилотов…

Она оставляет фразу незавершённой. И хотя я дрожу за неё и очень хочу её защитить, я всё же испытываю какую-то неловкость. Не зная, что думать, мы застываем и глядим на неё со смешанным чувством, ибо если до сих пор все пассажиры уважали и ценили её за приветливость и любезность, то после этих слов в нас рождаются подозрения. Я вижу, как Блаватский хмурит брови и пригибает голову,– боюсь, он готовится к атаке.

Если бы в эту минуту Мюрзек, поднявшая эту щекотливую тему, нашла в себе силы смолчать, она бы, я полагаю, была спасена. Но отойти по собственной воле в сторону – это как раз единственное на свете, чего она не умеет делать. Она разражается отвратительным смехом. И, вся трепеща от предвкушения, что сейчас возьмёт над одним из нас реванш, восклицает:

– И вы там никого не обнаружили?

– Нет,– отвечает бортпроводница, держа прямо голову и благонравно сложив на коленях руки, и она кажется такой хорошенькой и такой скромной; что у меня колотится сердце.

И, не дожидаясь её дальнейших слов, я решаю, что буду ей полностью верить и помогать.

– Но в таком случае,– говорит Мюрзек желчным голосом,– вашим долгом было сообщить это пассажирам.

– Сперва я подумала: может быть, мне надо это сделать,– говорит бортпроводница. (И, как мне кажется – потому что теперь я снова всей душой с нею,– говорит совершенно чистосердечно.) – Но,– продолжает она, помолчав,– я предпочла ничего не говорить. В конце концов, моя роль на борту – не тревожить пассажиров, а, наоборот, успокаивать их.

Наступает короткая пауза, и я говорю:

– Что же, такая точка зрения представляется мне вполне законной.

Мюрзек хмыкает:

– Чудовище спасает красавицу! За чём тогда дело стало, мадемуазель,– цедит она сквозь зубы,– успокойте же этих простаков до конца! Скажите им, что вы в самом деле направляетесь в Мадрапур!

Бортпроводница молчит.

– Видите! Вы даже не осмеливаетесь повторить эту ложь! – восклицает Мюрзек ядовитым тоном.

– Мадам,– с невозмутимым лицом отвечает бортпроводница,– я не думаю, что моё мнение может кого-то интересовать. Оно не имеет никакого значения. Самолётом управляю не я, а Земля.

Несмотря на то что эти слова можно понимать двояко – а возможно, как раз именно поэтому,– никто не испытывает ни малейшего желания подвергать их сомнению, даже Мюрзек, вообще теряющая всякий интерес к бортпроводнице и к её объяснениям, как только включается тормозное устройство. Она сильно вздрагивает и, замкнувшись в себе, словно собирается с силами, чтобы выполнить до конца принятое ею решение.

Она обращается к индусу, и её голос немного дрожит:

– Где мы садимся?

– Откуда мне знать? – отвечает индус, и его тон пресекает всякую возможность дальнейшего диалога.

Снижение заметно ускоряется, и никто уже не склонен вступать в разговоры. И вот, в полном мраке, без единой звёздочки на небе, без малейшего проблеска света на земле, который указывал бы на присутствие аэропорта или вообще человеческого жилья, и даже, насколько я мог убедиться, заглянув в ближайший иллюминатор, без какого-либо видимого ориентира, самолёт наконец приземляется, причем с такой неожиданной резкостью, что у нас падает сердце. Индуску, которая так и осталась стоять перед занавеской туристического класса, с силой швырнуло вперёд, и она наверняка бы упала, если б её сотоварищ, изловчившись, не схватил её за руку, когда она пролетала мимо.

Пока самолёт, с грехом пополам преодолевая ухабы, прыгает по посадочной полосе, индус встаёт и самым вежливым тоном обращается к пассажирам:

– Не двигайтесь и не отстёгивайте ремни. В ту минуту, когда EXIT откроется, все огни в самолёте сразу погаснут. Не пугайтесь. Темнота входит в число моих требований. Она продлится всего лишь несколько минут.

И видя, что мадам Мюрзек, вопреки только что отданному приказанию, уже поднимается, ставит свою ручную кладь на кресло и натягивает на себя замшевую куртку, индус говорит ей вполголоса и с исполненной такта сдержанностью, но словно всего лишь для очистки совести, без всякой надежды, что она с ним согласится:

– Мадам, мне кажется, вы ошибаетесь, если полагаете, что у вас есть выбор: лететь или не лететь в Мадрапур.

Его странная фраза заставляет нас насторожиться. Но Мюрзек как будто не слышит его. И индус ничего больше не добавляет. Медленными, осторожными движениями он водружает себе на голову тюрбан и, тепло одетый, даже в перчатках, по-прежнему с револьвером в левой руке, проходит позади своего кресла, останавливается – его ассистентка стоит по правую руку от него, отступив немного в глубину,– и смотрит на нас своими чёрными сверкающими глазами, выражение которых мне трудно определить: мне видится в них ирония, смешанная с состраданием.

Самолёт замирает на месте, и в наступившей тишине я слышу – или мне чудится, что слышу,– как из фюзеляжа выдвигается трап и устанавливается снаружи, перед выходом. В то же мгновение свет гаснет, и кто-то из женщин, думаю, миссис Бойд, вскрикивает.

Темнота непроницаемо черна, она плотная и густая, без малейшего просвета или щёлки, без всякого смягчения этой абсолютной черноты, без намёка на переход к серым тонам. Мне кажется, я слышу вокруг какой-то шорох, шелест, у меня взмокают ладони, и я прижимаю руки к туловищу, словно пытаюсь себя защитить.

За спиной у меня раздаётся резкий голос индуса:

– Сядьте, мистер Христопулос! И больше не двигайтесь. Вы чуть не закололи мадам Мюрзек.

Сзади вспыхивает луч электрического фонаря. Он освещает Христопулоса, который стоит перед своим креслом, в руке у него нож с выкидным лезвием, а в нескольких шагах от него, спиною к нему – мадам Мюрзек, направлявшаяся, видимо, к EXIT, когда голос индуса её остановил. Что до индуски, чей силуэт смутно виднеется за пределами светового пучка, она стоит немного поодаль, возле EXIT, и держит в руке сумку из искусственной кожи.

Христопулос садится. Слышится сухой щелчок – это он закрыл свой нож. Пучок света передвигается вправо от меня, последовательно освещая неподвижные фигуры Блаватского, Бушуа, Пако, затем замирает на затылке грека. К нему протягивается рука индуса в перчатке, и Христопулос, ни слова не говоря, отдаёт ему закрытый нож.

– Вы представляете себе, мистер Христопулос, что произошло бы,– говорит индус голосом, в котором нет и намёка на раздражение,– если бы мы начали в вас стрелять в темноте? Сколько человек могло бы погибнуть… И всё ради нескольких жалких колец.

Он вздыхает, гасит фонарь, нас опять окутывает мрак и безмолвие. Не знаю, слышу ли я звук открываемой двери, или он сливается с шумом моего дыхания. Но я чувствую, как в самолёт врывается холодный ветер, у меня перехватывает дыхание, и я съёживаюсь в кресле, мгновенно окоченев от ледяного воздуха, навалившегося на меня, как тяжёлая глыба.

– Вы спасены,– говорит индус.