На острие меча - Богдан Сушинский

— Живи и молись, — повторял он, словно в бреду, вырываясь из засасывающей его топи.

А по нему стреляли.

— Живи и молись, — бормотал Рахманкули, на четвереньках выползая на плавневый островок, посреди которого чернела давно усохшая ива.

Но почему над ней так ликующе каркал ворон?

— Живи и молись, — скрежетал зубами Бешеный, вырывая из руки стрелу.

И старый, свернувшийся на высоком пне полуоблезлый уж кровожадно потянулся к его ране.

— Живи и молись, — наконец произнес он, обессиленно падая в траву на оголенные корни ивы. — Ты, спартанец, первый, кого за всю свою жизнь я пощадил в бою. До сих пор никогда не щадил ни пленного, ни молящего о пощаде обезоруженного соперника, ни раненого. Ты первый. Поэтому живи и молись.

«Постой, а что он крикнул тогда? Ах да: “Гнев Перуна”. Перуна? Да, именно так: “Гнев Перуна”. Возможно, это и остановило тебя».

«Чтоб ты погиб от гнева Перуна!» — единственная фраза, которая запомнилась ему с раннего детства. Он уже не мог возродить в памяти ни то, как выглядел отец, ни где именно, в какой заднестровской деревне они жили. Врезалась в память только фраза: «Чтоб ты погиб от гнева Перуна!»

«Никаких воспоминаний! — грубо напомнил себе Рахманкули. — Единственное, о чем ты постоянно должен помнить, что ты — бешеный урод. Воспоминаниями в этом жестоком мире не продержишься. Как, впрочем, и жалостью. Мир, который считает тебя уродом, ты можешь отблагодарить только безжалостностью. А взять от него то, что тебе причитается, — только бешенством страстей».

Где-то рядом, словно призывая опомниться и спасти его, все ржал и ржал раненый Ардан. Приученный повсюду следовать за хозяином, он продолжал пробиваться за ним через плавни, и Рахманкули-мамлюк проклинал его, жалея, что нет ни лука, ни пистолета, чтобы пристрелить.

С того берега все еще долетали звон мечей, грохот щитов, проклятия и яростное предсмертное рычание. Схватки, начинавшиеся на берегу, нередко завершались уже в реке. Он видел, как два кайсака переправлялись неподалеку на левый берег и казаки гнались за ними, чтобы схватиться уже на быстрине.

— Живи и молись, — ответил Мамлюк на очередное призывное ржание Ардана. — Каждый, кого я не могу убить, должен жить и живодаряще молиться.

33

Дверь, ведущая в кабинет секретаря премьер-министра, как всегда, открылась почти бесшумно, однако сидевший к ней спиной Мазарини все равно вздрогнул и резко оглянулся.

Годы, проведенные в придворных интригах, приучили кардинала постоянно оставаться настороже, никому не доверять. Причем высокое положение, которого он, итальянец, всяческими правдами и неправдами достигал при французском дворе, заставляло породниться в его характере и привычках с волчьим чутьем заговорщика и вечным страхом правителя, вокруг которого каждый день плетется паутина заговора и каждый час настаивается порция изощренного яда. Церковная карьера кардинала выдалась не менее сложной и интригующей. Разве что в распрях реже прибегали к яду и кинжалу, чаще — к откровенной демагогии и тайному доносительству.

Вот и сейчас все то время, пока секретарь приближался с подносом и ставил на столик бутылку с вином и бокалы, кардинал внимательно, испытующе смотрел на него. То, о чем они только что говорили с графом де Брежи, какой-либо особой государственной тайны не составляло. Но ведь и разглашению тоже не подлежало. Притом, что каждый второй иезуит Франции с полным правом мог восприниматься как агент насквозь иезуитированного Мадрида.

Мазарини вряд ли имел какие-то реальные основания подозревать пятидесятилетнего секретаря с изжеванным, вспаханным морщинами лицом раскаявшегося грешника в подслушивании или в службе на кого-то из его, кардинала, личных врагов. В пронизывающем, испытующем взгляде кардинала скорее проявлялась почти врожденная подозрительность опытного политикана. И все же, наблюдая за тем, как этот взгляд сопровождает пятящегося и кланяющегося Франсуа де Жермена, граф почему-то подумал: «Завтра кардинал его уволит. Так, на всякий случай, во избежание…»

— О какой же численности польских наемников может идти речь во время переговоров в Варшаве? — попытался граф-дипломат вернуть кардинала к прерванному разговору, с удовольствием отпивая вслед за Мазарини из своего бокала.

Пренебрегая патриотическими чувствами французов, первый министр всегда предпочитал видеть на столе только сицилийские вина, закупая их в солидном количестве у одного и того же винодела, чье имя оставалось тайной, хотя молва уже относила его к разбогатевшим на королевских заказах винным компаньоном кардинала. Впрочем, все гости кардинала сходились на том, что вино превосходно, что несомненно оправдывало и «сицилийский сговор» кардинала, о котором судачили французские виноделы.

— Численность наемников будет зависеть от цены, которую они затребуют за свою службу.

— Это понятно, — вальяжно отвел руку с бокалом де Брежи. — Торговаться следует за каждую монетку. И все же, какими суммами мы располагаем? Учитывая, что наши политические недруги вообще, в принципе не приветствуют набор наемников, расценивая это как способ разорения казны.

— А еще — как неверие в мужество французских солдат-патриотов, — поддержал его Мазарини. — Мне это известно. Но их дело — бунтовать, а наше — править. Тем более что ни одна армия мира без наемников сейчас не обходится.

— В том числе и испанская.

— Считаю, что состояние королевской казны позволит нам содержать около полутора тысяч всадников и семьсот-восемьсот пехотинцев, нанявшихся на срок не менее двух лет.

Де Брежи согласно кивнул, отпил еще немного вина, но, прокручивая ножку бокала между пальцами, все же вынужден был предупредить:

— Такая численность опытных воинов, подающихся в наемники, способна поставить польский двор, который тоже нуждается сейчас в достойных рыцарях, в довольно щекотливое положение.

— Назовите мне двор короля, который бы в наше смутное время не нуждался в них, — парировал кардинал, давая понять, что никакие внутренние проблемы Речи Посполитой не могут служить графу поводом для того, чтобы не исполнить поручение первого министра или же исполнить его ненадлежащим образом. — Это иллюзия, что корона удерживается на голове правителя, на самом же деле она удерживается на острие его меча. Вот в чем секрет нашего монаршего бытия, посол.

— И корона, и сама голова — на острие меча. С этим, ваше высокопреосвященство, нельзя не согласиться.

— Более того, — ужесточил тон Мазарини, — к осени, если только польские ландскнехты докажут, что умеют добывать славу не только на отчих землях, оставшиеся подразделения наемников можно будет пополнить новыми волонтерами. То есть уже сейчас следует подумать о резерве.