«Мартен» - Владимир Черноземцев

— Перед бабами-то стыдно… Как на метле сидишь… Спиридоновы-то вон «Жигули» купили…

— Прыткая какая — «Жигули» ей подай… Штаны тут потеряешь с «Жигулями»-то… Во-о, машина! — он хлопнул «козлика» по спине, — ветерок, простор, крас-сота. Сел — поехал: хочешь — в магазин, хочешь — в баню, хочешь — по грибы. Мобильный. А «Жигули» что? Тыр-пыр в лесу-то, и — стоп машина!

Разговор свой продолжили уже в избе.

— Зато крыша над головой и тепло… Расти надо. Все растут, обзаводятся.

— Барахольщики больно стали, — сказал Петрович. — И копют, и копют, и копют… Половики километровые, атласы всякие, паласы напридумывали. Скупердяи… Уж все шифоньеры набиты, комоды — нет, опять на барахолку бегут, опять тащат. Когда натаскаются-то тащильщики…

— Рассуждаешь как-то интересно: «тащат». Охота красиво пожить, в достатке… Много ты понимаешь!..

— Я одно понимаю: не в этом счастье.

— А в чем же?

— А в том… Родился, уму-разуму набирайся, ремесло освой. Чем богат, то и отдай — выложи.

— А коли нечего отдавать? — полюбопытствовала Евпраксия.

— Дурак, значит! Только небо коптишь, добро переводишь…

Евпраксия мужа любила слушать. Подзуживала понарошку, чтоб масла в огонь подлить.

— Себя отдай! — сказал Петрович. — Не жадничай в тряпочку. Вот я лекальщик — человек точный, отдаю себя, значит, через лекальное дело…

Так они беседовали до вечера, а после легли спать пораньше, чтобы отдохнуть перед дорогой. Евпраксии ведь предстояло сидеть, «как на метле», всю дорогу до Тундуша. Сиденье-то у «козлика» так себе, неровен час — свалишься…

Петрович поднялся рано. Разумеется — сразу в сарайку. Жена чай согрела, покушать собрала, позвала его.

Посидели после завтрака, как положено, минутку перед дорожкой и — в путь.

Раскрыл Петрович ворота, вывел «коня» своего, тронул педальку — «заржал» конь. Вся Чугуновская проснулась…

Посадил жену, газу поддал и, маленько петляя, выехал в проулок. А там — прямо!

Евпраксия прижалась к мужу, «обняла».

— Не гони сильно-то! Уронишь…

— Не боись, мамуля! — кричал против ветра счастливый Петрович. — Я сам боюсь.

«Козлик» хлопал, радовался свободе: колесики весело катили.

Ехали по лесу — благодать! Теплый ветер обдувал, солнышко спину грело… Стала нравиться Евпраксии такая езда. Воздух чист, жизнью пахнет — молодой зеленью, землей, грачи кричат, весне радуются…

Петрович «козлик» свой вел уверенно. Лента дороги накручивалась на колеса. Путь пролег далее с шоссейной на проселочную, и стало совсем «весело» на кочках.

— Намозолишься так… — сказала жена.

— Терпи, мать!

Она терпела.

В одном месте особенно тряхнуло, даже мотоцикл затрещал басистее. Может, оттого, что вдали показались разноцветные крыши домов — Тундуш?..

Уверенно, как и раньше, Петрович вел машину по главной улице села.

Марька, услыхав треск, выбежала встречать, и Макар, муж ее, тоже вышел.

— А маму чего не взял? — спросила дочь.

— Как?

Петрович обернулся на «сбоку бантик».

— Как же?.. Погоди, Маш, — развернул он «коня». — Потерял я мамку-то! Тьфу ты!..

Километра два ехал обратно Петрович.

А Евпраксия сидела на лужайке среди пахучих желтых одуванчиков, веночек из них плела, напевала что-то… Ждала.

— Ты что тут, мать, делаешь?

— Дышу.

— Не ушиблась, мамулька?

Слез Петрович с мотоцикла, заглушил мотор.

— Тут не больно? Нет? А тут?

— Цела, вроде.

— Ну, ты даешь! — прямо-таки сел муж.

Хорошо ему стало — жену нашел. Обнял ее. Сказал:

— Люблю ведь я тебя, дуру.

— Спасу нет — как любишь.

— Нету мне спасу… Поцелуемся, что ли?

— Что ли, молодость вспомним?

— Нашла стариков. Мы ишо молодые… «Вся жизнь впереди-и-и…»

Филипп Мозгляков

ИЗ ДНЕВНИКА ВАСИ БЕРЕЗКИНА

Тропинка поднимается в гору. По обеим сторонам ее стоят задумчивые березы и сосны.

Небо над лесом чистое, голубое. Солнышко еще только взошло и греет слабо, трава мокрая от росы.

Сережа и дедушка Семен Васильевич идут по тропинке в лес. Дед знает, что на горе есть старая вырубка, а на ней, возле почерневших пеньков, выросли опята.

Тихо. По низам, где подлесок густой, горит багрянцем рябина, а у берез на зеленых ветках уже виднеются желтые листочки. На том месте, где тропинка под березкины ветки ныряет, лежат опавшие листья. И от того, что их никто не топтал, — похожи на новые березовые монетки. Зовут их за это сходство сойкиными денежками.

— Красивые листочки? — спрашивает дедушка у Сереги.

— Красивые, — отвечает Сережа. И только он стал их собирать, прилетела сойка.

Она будто и вправду деньги свои сторожила: села на ветку, качается, а сама синим глазом на березу косит. Нарядная такая, сизоперая. Посидела да как закричит:

— Кер-кер!

Вот, мол, я какая, казну не считаю, деньгами тропы в лесу осыпаю.

Расхвасталась глупая сойка, а сама, наверное, не знала, что лето красное прислало в наши края золотую осень с богатыми дарами.

Между прочим, дедушка Семен Васильевич так и сказал Сереже:

— Все богаты теперь. Осенью даже воробей «пивоварит».

Выдумала мама на Новый год устроить домашнюю лотерею. С нее-то все и началось. Оно, может, и не началось бы, да Зинка, старшая сестра, руку в шапку с билетами сунула раньше меня и вытащила… ружье. Ну зачем девчонке ружье?

Торт выпал на папкин билет. Смеха ради, что ли? Вот если бы бабушке, так нет! Ей — билет в театр. Ведь дома дел невпроворот: обед сварить, посуду помыть, в комнатах прибрать…

Больше всех повезло маме. За нее мы все рады. Путевка в санаторий… Да, измучилась она с нами.

За меня тоже все радовались. На моем билете Зинкиной рукой была написана издевательская фраза: «Счастье на весь год».

Я-то наперед знаю, что мне от этой фразы прибудет. Мама говорит: «За годом, что за морем». Мопед хоть бы отвалило… Э, да знаю я, что это за счастье на весь год! Может, с него вся беда и началась.

Зимние каникулы на радость школьникам устроены. И мне, значит. А где моя радость? Я даже на домашней елке у Кольки не был. И все из-за этого «счастья на весь год».

Решил я его испытать в тот же день. Забрался на крутик, что по прогнозам ученых-геологов вырос перед нашим домом около двух или трех миллиардов лет назад и теперь вот уже одиннадцать лет меня дразнит: «Влезь, влезь, если не трус!»

Я действительно трусил до маминой лотереи. А тут расхрабрился и забрался. Летом я бывал тут чуть ли не каждый день, а зимой да еще на лыжах — впервые.

«Хорошо, — подумал я, — когда мечтам предела нет». Дух захватило, а тут еще ветер шипит в самое ухо: «У-у-у… вниз быстрее, а то сброшу-у-у».

Только какой же я Вася Березкин, если ветра испугаюсь? Постоял я, полюбовался простором и… кувырком.

Домой меня принес папка. Осмотрела мама и, как медик настоящий, сказала: «Хорошо ногу, не шею сломал».

Я, утирая слезы, подумал: «Началось мое счастье».

В кровати было тепло и мягко. В окно я видел, как Колька с мальчишками из нашего дома катались со злополучного крутика, и от зависти у меня душа горела.

Я бы, наверное, совсем скис, если бы не бабушка. Она говорила мне, что все, что болит, обязательно заживет, — кроме совести. Поэтому теперь знаю, что, если у человека больна совесть, он тоже несчастлив.

Вбежал мой друг Колька и с потрясающим хладнокровием сообщил:

— Березкин, мы с дедушкой в лес идем, Морозкину избушку искать.

Я бросился к своей одежде. Но тут засомневался, что Морозкину избушку можно найти.

Про лес мой папка говорит: «Это настоящий зеленый океан». Как жаль, что я никогда не видел океана. Да что океана, моря не видел!

Когда не спеша вышли к опушке, оба разом спросили:

— Дедушка, а где Морозкина избушка?

Дедушка натянул по самые глаза ушанку и неопределенно махнул рукавицей в глубь леса.

В гору поднимались долго. Дедушка оставлял за собой след-елочку, часто останавливался и, задыхаясь, говорил:

— Обождите, сизари-голуби, что-то не пойму, отчего машина буксует.

На вершине тихо.

Теплый пар клубился над нами и таял в вышине.

Мы стояли и любовались красотой. Никому не хотелось говорить.

Наконец, Колька спросил:

— Березкин, ты что-нибудь видишь?

— Вижу.

— Что?

— Сосны и ели.

— А еще?

— Морозкину избушку вижу.

И стало стыдно: никакой избушки я не видел. Просто снег искрился на елочках-снегурочках, на их белых шубках. Я уже хотел признаться, но вдруг заметил настоящую Морозкину избушку.

— Где? Где она? — с нетерпением спрашивал Колька. — Где Морозкина избушка?

Я же смотрел все на одну елочку, и чем дольше любовался ею, тем больше она мне казалась красивой избушкой. Вот уж вижу «сени новые, кленовые, решетчатые», как пела бабушка. Резные наличники над окошками, вензеля на карнизе… Еще бы печь затопить, чтобы дым над крышей взвился и согрелся бы Морозка у теплой печки.