Я вернусь через тысячу лет - Исай Давыдов

9. Фантастика и жизнь

Кончаются наши сто дней. Послезавтра начнем отогревать свою смену. Эти сто дней пролетели быстро, незаметно, как пролетает лето на Урале. В июне дождливо, холодно, и кажется, что лета еще нет, что оно где-то далеко впереди. В июле, в зной, кажется, что лето тягуче и бесконечно. Еще бездна теплых дней в запасе! А в октябре облетят листья, оглянешься и – будто всего день прожил. И впереди – на самом деле тягучая, бесконечная зима.

С нами ничего не случилось. Космос больше не говорил, механизмы работали исправно, мертвые космические корабли на пути не попадались. Короче, не было ни одного из тех захватывающих приключений, которые так здорово разрисовывала в своем фантастическом рассказе милая моя Бирута.

Коэма помогла ей. Бирута написала рассказ быстро. Вернее – записала. Я просмотрел эту запись – дух захватило. Я увидел то, что – кто знает? – и на самом деле могло бы случиться, если бы, проходя мимо радиомаяка, мы повернули корабль к звезде Б-132, а от нее – к шаровому скоплению.

Но, видимо, рано еще коэмам состязаться с книгами. Потому что Бирута, “уложив” рассказ в коробочку, все-таки записала его потом от руки. И очень долго черкала написанное. И затем дважды – терпеливо, медленно – перечитывала рассказ диктографу.

И, когда я прочитал вынутые из диктографа аккуратные листки, я увидел гораздо больше, чем тогда, когда сжимал в кулаке коэму с первой записью рассказа. По существу, я увидел на отпечатанных листках совсем другой рассказ – более полный, более умный, более интересный.

Теперь я мог быть совершенно спокоен – мои коробочки эмоциональной памяти не погубят литературу на Земле. Но помочь писателям, ускорить их труд – они, пожалуй, способны.

Сто дней мы с Бирутой дежурили в рубке, вели дневники – корабельный и свой, занимались в спортзале, прочитали немало книг. В космосе человек меньше спит и меньше устает физически, чем на Земле, и мы все время чувствовали себя свежими, бодрыми. Нам не было скучно, хотя мы почти все время были вдвоем. Мы слишком мало были вдвоем на Земле. И неизвестно еще, как там сложится все на Рите. И мы считали эти сто дней своим свадебным путешествием, своим очень коротким медовым месяцем.

По жребию нам с Бирутой предстояло будить Женьку Верхова и Розиту. Но мне не хотелось будить Женьку и водить его по кораблю, и сдавать ему дежурство. Гораздо приятнее было бы разбудить Али и Аню и провести сутки с ними.

Как-то я сказал об этом Бируте, и она удивленно покосилась на меня, а потом рассеянно поддержала:

– Да, да! Конечно! Лучше будить Бахрамов!

Она не говорила больше ничего, но я и так понял: думала она не о Женьке, а о Розите. Бируте не хотелось, чтобы я водил по кораблю Розиту. Это было странно, смешно и бессмысленно – но Бирута до сих пор ревновала. Только потому, что когда-то давно, еще в “Малахите”, я однажды слишком горячо хвалил голос Розиты и слишком долго смотрел на нее.

А меня тогда просто поразило, что Розита – с Женькой.

Но не объяснять же это Бируте!

Еще с первых дней дежурства я собирался попросить Бруно обменяться “подопечными”. Но все оттягивал разговор. Было как-то неловко. Бруно наверняка спросит: “Почему?” Сказать правду – что Женька мне неприятен – нельзя. Лгать? Не привык.

И вот уже последние дни, и тянуть больше с разговором нельзя. И тут я вспомнил Марата и подумал: зачем себя насиловать? Почему я не могу провести эти сутки с Али просто потому, что Али – мой друг?

В общем, я сказал Бруно. А он даже не спросил: “Почему?” Он сразу согласился:

– Ладно. Мне все равно.

А Женька, когда проснулся, – обиделся. Он знал, что будить его должны были мы с Бирутой. И все понял.

Мне уже давно казалось, что Женька хотел бы заставить меня забыть о том давнем, школьном, разделившем нас. Он как бы каждый раз искренне, но, разумеется, молчаливо удивлялся, когда нечаянно обнаруживалось, что я помню.

И это его немое удивление как бы подчеркивало, что плох не он, совершавший некогда подлости, а я – потому что помню их. А мне просто не хотелось с ним общаться. Всего-навсего. Еще когда я был маленьким мальчишкой, отец внушил мне презрение к подлости и неверие в то, что подлец способен исправиться. “Подлость – как горб, – сказал однажды отец. – Это на всю жизнь”.

Я хорошо помнил его слова. И вообще – у меня хорошая память. Таня не раз говорила, что с моей образной памятью можно было бы стать писателем.

Разумеется, если бы я еще к тому же любил писать! Может, у Женьки слаба образная память? Он забывает многое сам и потому невольно надеется, что забыли другие... И искренне удивляется, когда видит, что не забыли...

Впрочем, отец говорил, что подлецы всегда надеются на забвение.

Женька почти не разговаривал со мной, пока мы сдавали дежурство. Только так – обычные и неизбежные фразы. И он сам вызвался остаться в рубке, когда мы затеяли традиционный прощальный вечер.

На этом вечере я уже пил редкое старинное вино из темной бутылки. Оно было невероятно ароматным и пьянило, кажется, самим своим запахом. И от этого легкого опьянения жизнь казалась проще и веселее, и люди – красивее, и будущее – лучезарнее.

У нас был веселый вечер. И мы умудрялись плясать в маленькой кают-компании. И, должно быть, из-за того старого вина Розита решила сплясать бешеную кубинскую “байлю”. Мы плясали “байлю” вместе – Розита и я. И казалось, что отступили стены и столы тесной кают-компании, что стало просторно, как в залах “Малахита”, что пол, в который мы отчаянно били каблуками, прочно стоит на земле, а не висит в бездне, которой нет ни конца, ни края.

Ах, какой жаркий танец, эта “байля”! Ах, как улыбаются кубинские женщины, когда пляшут ее! С ума можно сойти!

Когда мы улетали, кубинская “байля” была самым веселым танцем на Земле. А что сейчас пляшут земные мальчишки и девчонки? Забыли небось “байлю”? И только мы лихо отплясываем ее – в космосе, в пятнадцати парсеках от Земли...

Оборвалась мелодия, я остановился и увидел, что у Бируты такие глаза!.. Нет, просто невозможно больше плясать с Розитой, когда у твоей жены такие измученные глаза.

Я сел рядом с Бирутой и обнял ее худенькие, беззащитные плечи, и затянул какую-то песню, и все поддержали. Потом Али гортанно пел веселые арабские песни, а Розита – веселые испанские. А я подумал, что нынешнему молодому арабу или испанцу там, на Земле, эти песни показались бы старинными, полузабытыми. Полвека! Если бы на Земле у нас остались дети – они уже годились бы нам в родители.

От всего этого стало грустно, но не надолго, потому что я еще раз выпил ароматного старого вина из пузатой темной бутылки.

10. Снова на двадцать лет

И снова плотно, герметически закрыта дверь нашей тесной, но уже привычной, обжитой каюты. Кончились наши с Бирутой сто дней. Теперь эта дверь откроется через двадцать лет. Или не откроется совсем – кто знает?