Мое кино - Григорий Чухрай

Получив полный отказ, я вышел из кабинета. На лестнице меня дожидалась Жанна. Я рассказал ей об отказе Родомысленского и о его угрозе исключить ее из училища и выгнать из общежития. Она была возбуждена и полна решимости.

– Я согласна! – сказала она.

– Попробую перевести тебя во ВГИК.

– Я согласна! – повторила она, не раздумывая.

– Не торопись. Дай мне телефон своих родителей.

– Зачем?

– Мне нужно посоветоваться с ними.

Оказалось, что отец Жанны погиб на войне, что ее воспитала мать и живет она в Ленинграде. В тот же вечер я позвонил ее маме и, объяснив ситуацию, спросил:

– Согласны ли вы, чтобы я перевел девочку из училища МХАТ во ВГИК?

– А что это значит для девочки?

– МХАТ лучшее театральное училище нашей страны, может быть, мира, – сказал я, – но у Жанны небольшой рост. Играть героинь она не будет. Даже если она окончит училище МХАТ с отличием, она несколько лет будет использоваться на выходах со словами «кушать подано». А мы ей даем сразу главную роль в фильме.

– Но справится ли она с главной ролью? – спросила взволнованно женщина. – У нее нет школы.

– Я переведу ее в институт кинематографии, там она приобретет все знания, необходимые актрисе кино.

Получив согласие матери, я отправился во ВГИК и попросил Сергея Аполлинариевича Герасимова взять Жанну на первый курс.

– Хорошо, – сказал он. – Но у нас был большой конкурс. Многие достойные не попали. Я не могу принять студентку по рекомендации. Мы устроим ей открытый экзамен. Если мастерская согласится, я приму ее.

Жанна успешно выдержала открытый экзамен и была принята во ВГИК. Теперь я был спокоен, что не испортил жизнь девушке.

Но возникли новые неприятности: взбунтовалась большая часть нашей группы.

– Мы хотели работать на серьезной картине, в которой будут сниматься настоящие артисты. А вы собрали детский сад. Мы не хотим участвовать в этой афере.

И пошли жаловаться новому директору, заменившему Пырьева.

Новый директор В. Н. Сурин начинал свою карьеру трубачом в Большом театре. Трубачом он был неважным, и, как это обычно бывало, его выбрали секретарем комсомола. Затем он рос по партийной линии. Дослужился до заместителя министра культуры. Министром в тот момент был знаменитый артист Охлопков. К своей должности Охлопков относился с юмором. Когда его спрашивали, не трудно ли ему в новой роли, он отвечал:

– Царей играл! И с этой ролью тоже справлюсь.

Но министра он играл недолго. Его заменили Александровым, которого также вскоре сняли, заменив в свою очередь Суриным. А затем сняли и Сурина, переведя его на должность директора «Мосфильма».

И так, Сурин вызвал меня.

– Ваши соратники не хотят с вами работать. Они не верят в успех вашей картины. Как мне поступить?

– Не верят – пусть уходят. Я никого удерживать не собираюсь.

Моя съемочная группа поредела на половину. На смену им пришли другие. Но и они быстро забастовали, потребовали общего собрания группы.

Инициатором протеста была оператор фильма Эра Михайловна Савельева. Ей казалось, что мы в своем сценарии отошли от священных принципов соцреализма, и она хотела спасти нас, вернуть в свою веру.

– Мы же должны воспитывать людей! – страстно убеждала она меня. – Мне понятно, за что Шурка полюбила Алешу: он герой. Он подбил в бою четыре танка. Но за что он полюбил Шурку? Что она такого сделала? Не можем же мы показывать, что он полюбил Шурку за красивые ножки и длинную косу? Нужно, чтобы и Шурка была героиней, – говорила Эра Михайловна взволнованно. – Пусть и она будет совершать подвиги. И когда они утром встретятся, она скажет «Алеша!», а он скажет «Шура!», и все зрители будут плакать. – При этом по ее щекам текли настоящие крупные слезы. Она мыслила категориями соцреализма.

– Эра Михайловна, – отвечал я. – Если бы мы влюблялись в девушек за их патриотические поступки, вы были бы абсолютно правы. Но мы влюбляемся в них за красивые ноги и длинные косы. Конечно, это непатриотично, но если бы было по-вашему, то скоро бы прекратился человеческий род, а с ним пропал бы и соцреализм. К счастью, мы влюбляемся не в героинь.

– Я с вами не согласна! – закричала Эра Михайловна и со своими единомышленниками отправилась в редакционную коллегию. Там она повторила свои предложения и потребовала, чтобы их приняли.

В ответ редактор нашей картины Марьяна Вальтеровна Рооз напомнила Эре Михайловне, что существует такая вещь, как авторское право. Но та настаивала на своем. Тогда Марьяна сказала:

– Вы в своей жизни писали что-нибудь, кроме заявлений о повышении зарплаты? Научитесь писать сценарии, а потом предлагайте свои эпизоды и сюжеты.

Эра Михайловна и ее единомышленники ушли, оскорбленные в лучших своих порывах. Когда мы продолжили съемки, она снимала, но как бы по обязанности. Я это видел, и мне это не нравилось. И, несмотря на то, что оператор она была неплохой, мне все равно пришлось от нее отказаться. Я никогда не симпатизировал женщинам, взявшим для себя имидж «умниц». Они претенциозны и, как правило, очень глупы. Я не имею в виду действительно умных женщин.

Когда была снята картина, директор студии ее не принял. «Советские жены не могут изменять своим мужьям – это неправильно!» В ответ я сказал:

– Советская жена, – отвечал я, – конечно, не должна изменять своему мужу, но обычные жены, некоторые, изменяли. Это, конечно, очень неправильно, но вот бывают такие нарушения.

Директор стал требовать, чтобы мы вырезали не понравившиеся ему эпизоды. Мы на это не соглашались.

Тогда он вызвал нашего монтажера Марию Николаевну Тимофееву.

– Ваш режиссер, – сказал он ей в моем присутствии, – возомнил себя Львом Толстым. Он отказывается вносить исправления в фильм. Студия не может выпустить в свет такой фильм. Я официально приказываю вам лично вырезать из фильма следующее... – Он протянул ей бумажку. – Возьмите список и приступайте.

Женщина не двинулась с места.

– Вы что, не слышите?

– Товарищ директор, – сказала Мария Николаевна. – Я вас не только не слышу, я вас не вижу! Это фильм памяти тех, кто погиб за нашу Родину, за нас с вами. Портить его я не буду.

Тогда нас вызвал министр культуры Михайлов.

Про этого министра творческая интеллигенция говорила так: «Бойся не министра культуры, а культуры министра». Он пригласил меня, Ежова и директора картины Данильянца.

– У вашей картины, – сказал Михайлов, – пессимистический финал. Такой пессимизм недопустим в наших фильмах о войне. Ваш солдат умирает. А зачем нам печалить советского зрителя?

–Но о том-то и рассказ, – ответили мы, – что человечество потеряло одного хорошего человека, а это – большая потеря и большая печаль.