Новые приключения в Стране Литературных Героев - Станислав Рассадин

«Чацкий» (в самом деле отвечая не буквально это, но нечто похожее и по смыслу и по настроению). Ах, вы, сударь, спрашиваете: кто я, каков и какие мои виды вдаль? Вот они: жизнь свободная, усмешка музы – вот все мои желанья. Ни чи­ны, ни богатства для меня не приманчивы. Что они в сравнении с поэзиею? С искусствами?

Гена (опять не вытерпев). И здесь точь-в-точь! Как у Чацкого! Сейчас... Ага, вот:

«Теперь пускай из нас один,Из молодых людей, найдется – враг исканий,Не требуя ни мест, ни повышенья в чин,В науку... в науку...»

Эх, забыл!

Профессор (подхватывая).

«...В науку он вперит ум, алчущий познаний;Или в душе его сам бог разбудит жарК искусствам творческим, высоким и прекрасным...»

Гена. Вот именно! Вся разница, что тут проза, а там стихи!.. (Не выдержав своего положения стороннего наблюдателя.) Скажите, значит, вы действительно Чацкий? Александр Андре­евич?

«Чацкого» нисколько не удивило обращение неизвестно от­куда взявшегося человека (это, конечно, можно объяснить его поэтической рассеянностью), но почему хозяин дома, «Фамусов», воспринял все это как нечто вполне естествен­ное? Видимо, повторяю, у машины Архипа Архиповича не­мало неоткрытых и поэтому необъяснимых возможностей.

«Чацкий». Мое имя, которое я уже сообщил внизу чело­веку, вооруженному длинным жезлом, так называемому швейца­ру, Евлампий Аристархович Беневольский. Я студент, прибывший в столичный град из Казани. Я прошел полный курс этико-политических наук, политическую историю, политическую эконо­мию, политику в строгом смысле, право естественное, право на­родное, право гражданское, право уголовное, право римское...

Гена. Да нет, я не так выразился. Я понимаю, что вы не настоящий Чацкий. Вернее, еще не совсем он. Вы пока что только его первый набросок, да? Или как это у писателей называется?

Беневольский (наконец-то мы можем называть его так). Я? Набросок? У писателей? Милостивый государь! Я сам писатель и смею думать, имя мое не последнее в России. Я пе­чатаюсь в «Сыне Отечества». Вы, конечно, встречали там мои счастливые опыты, подписанные литерами Е.А.Б., то есть, по­вторяю, Евлампий Аристархович Беневольский...

Профессор (негромко, словно бы для себя). Или Ев­гений Абрамович Баратынский.

Беневольский. А? Что вы сказали? (Не получив от­вета, снова обращается к Гене.) Вы читаете «Сына Отечества»?

Гена. Ннет...

Беневольский. Нет?! Ну так «Вестник Европы»?

Гена. Тоже нет.

Беневольский. Помилуйте, а «Музеум»? Вы, конечно, любите «Музеум»? Московский «Музеум»?

Гена. Я больше «Знание – сила» люблю.

Беневольский. Ха! Ха! Ха! Этакое невежество! О, сколь отличны от таких, как вы, мы, поклоняющиеся только чистому искусству! Мы, не желающие служить ничему, кроме муз!

«Молчалин». Позвольте-с! Как это ничему? А государ­ственная служба? Осмелюсь заметить, вы дурно делаете, что не хотите служить. Кто знает, быть может, с вашими знаниями вы со временем попадете в чины. В государственные люди!

Беневольский (саркастически расхохотался). Я?! В чины?!.. (Вдруг с необыкновенной, хлестаковской легкостью на ходу меняет мнение.) А что? Однако и это ведь недурно. Отчего ж не стремиться мне вслед за Сюллиями, за Кольбертами, за Питтами, за боярином Матвеевым? Отчего не сделаться мне министром?

Гена. Вот тебе раз! Только-только говорил, что чины пре­зирает, и уже готово? Уже с Молчалиным... ну, то есть с этим типом, согласился?

Беневольский. Ах, не все ли равно, на каком поприще искать славу? Поэзия... Государственная служба... А, быть мо­жет, еще лучше пойти в военную? Эврика! О ремесло Цезаря, сына Филиппова! Быть вождем полмиллиона героев! Самому воспевать свои победы! Воин-поэт! Но быть министром! Тоже значительно, завидно. Ну что ж? Разве нельзя все это сдружить вместе? Так, я буду законодателем-полководцем и стихотвор­цем – все вместе! Решено! Ура!

«Фамусов» Да ты, батюшка, уж не пьян ли часом? Экую ересь понес!

Беневольский. Я? Пьян? Ничуть, ибо упиваюсь одною мечтой, одною поэзией! «О всемогущее вино! веселие героя!..»

И стукнем в чашу чашей,И выпьем все до дна:Будь верной дружбе нашей,Дань первого вина!..

«Фамусов». Ну, ежели не пьян, так, верно, сумасшедший. Изволь сейчас оставить мой дом, не то я велю тебя вывести си­лой! Да и вы, господа!.. (Архипу Архиповичу и Гене.) Как сюда попали? Зачем? Откуда? Возрадовались, что я было совсем оша­лел от явления и от бредней этого безумного чудака, да и вторг­лись?

Значит, мы все-таки ошиблись: безразличие хозяина дома к появлению наших героев без спроса и без доклада объ­яснялось совсем не способностями машины профессора. Или хотя бы не только ими.

Беневольский. Как? Оставить сей дом, где мечтал я обрести приют? Сей кров, под коим обитают лары и пенаты, хранители домашнего очага?

О Лары и Пенаты!Вы пестуны мои!Вы златом не богаты;Но любите своиУглы и темны кельи,Где я на новосельиВас мирно тут и тамРасставил по местам...

«Фамусов». Ванька! Петрушка! Федька! Немедля вон его! И их!

Гена. Пожалуйста! Мы и так уйдем. Очень надо!.. Но что ж это делается, Архип Архипыч? Я уже ничего не понимаю.

Профессор. Где ж понять в этаком содоме? Так что наш хозяин очень вовремя проявил свое негостеприимство...

Шум и гам позади. Теперь можно свободно вздохнуть и все наконец выяснить.

Ну, Геночка? По-прежнему будешь уверять, что это напоминает тебе «Горе от ума»?

Гена. Вы что, смеетесь? Теперь-то уж, конечно, не буду.

Профессор. А напрасно. Прежде ты, как я тебе и говорил, был ближе к истине... Что вытаращился? Уверяю тебя, я совершенно серьезен. Ну, разумеется, то, что ты видел и слы­шал, никакой не черновик «Горя от ума». Это совсем другая комедия, «Студент», написанная Грибоедовым в 1817 году вместе с Павлом Катениным. Но исследователи давно пришли к выводу, что в ней и в самом деле были сделаны как бы первоначальные, еще отдаленные наброски некоторых персонажей будущей вели­кой комедии. Набросок Фамусова, который там носил фамилию Звёздов. Молчалина – он же Полюбин. Даже Скалозуба, ибо в комедии «Студент» бушевал некий гусар Саблин, чем-то его напоминавший... Но разве это всё? Самое интересное, что и сю­жет «Студента» – конечно, тоже весьма и весьма отдаленно – все-таки напоминает сюжет «Горя от ума». Подумай: в доме бо­гатого столичного барина, где есть дочь-невеста и куда вхож ловкий молодой чиновник, в эту дочку влюбленный, – ну, тот, которого ты принял за Молчалина, – в этом самом доме вдруг нежданно-негаданно появляется некий приезжий. Чужой, более того, чуждый всем человек, которого объявляют кто чудаком, кто сумасшедшим...

Гена. Погодите, погодите! Вы что же, хотите сказать, будто этот самый Беневольский все-таки на Чацкого похож?

Профессор. Пока я сказал только то, что его, если угодно, да, как Чацкого, принимают то за чудака, то за безумца. Сходства же, разумеется, нет, хотя бы потому, что Чацкий ум­ница, а Беневольский дурак. Но знаешь ли, что Катенин и Гри­боедов в образе этого самого дурака задумали высмеять це­лый круг замечательных писателей и общественных деятелей? Знаешь ли, чьи стихи ты только что слышал из уст этого бол­туна?

Гена. Нет... А чьи?

Профессор. Жуковского, Батюшкова – вот чьи! Тех, кто стал гордостью нашей поэзии. Друзей Пушкина. А «Е. А. Б.»... Помнишь, Беневольский называл инициалы, кото­рыми он подписывает свои стихотворения? Ведь так подписы­вался сам Евгений Абрамович Баратынский, великий поэт и тоже, между прочим, пушкинский друг. Да что там! Тут и самого Пушкина задели насмешкой...

Гена (сраженный). И зачем же Грибоедов сделал такое?

Профессор. Ну, это как раз понятно. В те годы он занимал в литературе позицию, весьма далекую от той, на кото­рой стояли последователи Карамзина и Жуковского. Грибоедов считал, что они вносят в русскую поэзию манерность и сенти­ментальность, ей чуждые, и потому, скорее, уж был готов дру­жить с теми, с кем непримиримо воевал молодой Пушкин. С Шаховским. С Шишковым.

Гена. Но он, то есть Грибоедов, был не прав, да?