Труженики моря - Виктор Гюго

Он ел сырые раковины; раковины отчасти утоляют жажду. Морских раков он жарил между двумя камнями, раскаленными докрасна, как делают дикие на Ферейских островах.

Между тем равноденствие давало себя знать понемножку: перепадали дожди, дожди враждебные. Не ливень, что разом обдает как из ведра и перейдет, а длинные иглы, тонкие, леденистые, острые, пронизывавшие одежду Жилльята до кожи и кожу до костей. Дождь этот мочил его насквозь, а жажды не утолял.

Ночью он спал в своей скалистой берлоге только тогда, когда совершенно изнемогал от работы. Большие морские комары кусали его. Он просыпался весь в язвинах.

У него была лихорадка, и это поддерживало его; лихорадка — помогает; поддерживает и вместе с тем убивает. Он инстинктивно жевал мох или сосал листья дикой ложечной травы, скудные произрастания сухих ущелий. Он, впрочем, мало обращал внимания на свои страдания. Ему было некогда. Машина «Дюранды» была здорова — больше ничего и не было нужно.

Он беспрестанно бросался в воду, переплывал глубь, отмель, переходил вброд, входил и выходил из воды, как переходят из одной комнаты в другую.

Платье его не высыхало. Оно было насквозь пропитано дождем и морской водой. Жилльят жил мокрым.

Так живут многие. Бедные ирландцы, старики, матери, молодые девушки, дети, проводящие зиму на открытом воздухе, под снегом и ливнем, прижимаясь друг к другу на лондонских перекрестках, живут и умирают мокрыми.

Огонь почти не грел его; огонь на открытом воздухе — плохое подспорье; с одной стороны жжет, с другой морозит.

Жилльят дрожал от холода, хотя со лба у него катился пот.

Все молча и грозно вооружалось против Жилльята. Он чувствовал перед собой врага.

Громадное недоброжелательство обступило Жилльята со всех сторон. Огонь палил его, вода леденила, жажда трясла лихорадкой, ветер рвал платье, голод грыз желудок. Он изнемогал под гнетом убийственной, изнуряющей стачки всех внешних предметов. Грозное, спокойное препятствие с непреклонностью, безответственностью рока и с каким-то свирепым единодушием восставало всюду против Жилльята. Он чувствовал его неумолимый гнет. Избавиться, уйти от него не было никакой возможности. Оно становилось почти одушевленной личностью. Жилльят сознавал глухую, мрачную злобу, стремившуюся уничтожить его. Она не могла столкнуть его с места и с досады старалась его унизить, поработить, обессилить, задушить. Со всяким днем таинственный, невидимый винт вдвигался на одну зарубку.

Положение Жилльята походило на дуэль с коварным противником, не соблюдающим законов чести.

Он видел во всем окружающем решимость избавиться от него во что бы ни стало.

Он, однако, не переставал работать, работать без устали, хотя, по мере того, как дело клеилось, работник расклеивался. Словно природа, боясь затронуть душу, задалась задачей уничтожить его тело.

Зима, тучи, море окружали Жилльята непроницаемым, замкнутым кругом и отделили его от живого мира, как тюрьма. Все против него, ничего и никого за него. Его покинули, обессилили, изнурили, забыли. Днем голод и жажда, ночью холод, раны и лохмотья, лохмотья на гноящихся язвах, дыры на платье и теле, исцарапанные руки, окровавленные ноги, исхудалое тело, бледное, изможденное лицо и огонь в глазах.

Он был точно под пневматическим колоколом, из-под которого выкачивали понемногу жизнь, а он ничего не замечал. Его настойчивость даже росла по мере утраты сил.

В последний день апреля или в первый день мая все было готово.

Машина как будто была обрамлена восьмью канатами талей, четырьмя с одной и четырьмя с другой. Они соединялись на палубе и под килем через шестнадцать отверстий. Вся эта страшная масса держалась на цепи, которая, в свою очередь, держалась на одном взмахе пилы. Когда дело так близко к концу — поспешность становится благоразумием.

Жилльяту удалось разобрать весь вал колес, оконечности которого могли бы задержать отделение. Он уложил его вертикально в самую клетку машины.

Пора было кончить. Жилльят не устал, потому что не хотел уставать, но инструменты его измаялись. Кузница сделалась невозможной. Наковальня раскололась. Поддувало почти не действовало. Маленький гидравлический водопад образовал соленый осадок в составных частях снаряда и стеснял его движения.

Жилльят сходил в бухту Человека, осмотрел «Пузана», убедился, что все на нем в порядке, снял его с якоря и подошел на веслах к Дуврам.

«Пузан» мог войти в пролив между Дуврами. Жилльят знал, что «Пузана» можно будет подвести под самую «Дюранду».

Маневр был, однако, самый сложный и требовал ювелирской отчетливости. Затруднение увеличивало еще то, что барку нужно было ввести в ущелье кормой. Мачта и такелаж должны были непременно быть вне кузова, в узком канале между морем и бухтой.

Это не было уже поворотом румпеля, как в бухте Человек. Надобно было в одно и то же время и толкать, и тянуть, и грести, и бросать лот. Жилльят положил на это не менее четверти часа и добился-таки своего.

Минут через пятнадцать или двадцать «Пузан» был прямо под «Дюрандой», но вдруг Жилльят заметил, что море поднималось. Он остановился и начал следить, откуда дует ветер. Этот ветер грозил ему такою опасностью, какой он еще не испытывал.

XXV

Ветер был ничтожный, но с запада. Это дурная замашка, которой ветер охотно поддается во время равноденствия.

Прилив различно нападает на утесы Дувра, судя по ветру. Он входит то с востока, то с запада. С востока входит море спокойное и кроткое, с запада — всегда разъяренное. Это происходит оттого, что восточный ветер бежит с земли и не успевает собраться с силами, а западный ветер, проносящийся над Атлантикой, приносит с собою всю мощь беспредельности. Даже легонький западный ветерок тревожит моряков. Он катит огромные валы из безграничных пространств и толкает разом слишком много воды в узкие ущелья.

Вода, стесненная в ущелье, всегда ужасна.

Катастрофа казалась неизбежной. Ветра было совершенно достаточно.

Через несколько часов прилив нагрянет в Дуврское ущелье. Первые волны уже начинали закипать и шуметь. Вслед за ними нахлынет и вся Атлантика. Без всякой ярости, без всякого злого умысла. Просто волна, зачавшаяся в Америке и пришедшая из-за двух тысяч лье — разбиться и умереть в Европе. Эта волна, гигантский мяч океана, подбежит к зеву утесов, нахмурится, вздуется приливом, разъярится помехой, полезет с бешенством на утес, ринется со всею яростью побежденного препятствия в промежуток между двух стен, найдет там «Пузана» и «Дюранду» и уничтожит их.

Против такой случайности надобен был щит — и у Жилльята был щит.

Надобно было не дать приливу войти разом, загородить ему путь и противопоставить препятствию раздражающему препятствие умиротворяющее.

Жилльят со свойственной ему ловкостью, ловкостью сильнее силы, выполняя маневр серны в горах или обезьяны в лесу, пользуясь всеми выступами для своих отчаянных скачков, прыгая в воду, выходя из воды, плавая в водовороте, взбираясь на скалы, с веревкой в зубах, с молотком в руках, отвязал кабельтов, на котором держалась передняя стена Дюранды, сделал род петель из веревок, привязал этот передок к толстым гвоздям, вбитым в гранит, и меньше чем через час прочная изгородь встала навстречу приливу и проулочек утеса заперся, как дверью.

Тяжелая масса балок и досок стала стеной так быстро и неожиданно, благодаря проворству и сметливости Жилльята, что поднимающееся море не успело оглянуться.

Загородив проход, Жилльят стал думать о «Пузане». Он спустил канат с обоих якорей настолько, что тот мог свободно подняться с приливом. Все это было предусмотрено; специалист заметил бы это по двум блокам, прибитым сзади «Пузана», и сквозь которые проходили две веревки, привязанные концами к якорным кольцам.

Между тем прилив рос и вырос уж наполовину. В это время именно удары волн, даже в тихую погоду, могут быть опасны. Предусмотрительность Жилльята увенчалась успехом. Прилив был побежден, но вот наступил самый решительный момент: надо было спустить машину в барку.

Жилльят призадумался на несколько минут, стиснув лоб левой рукой.

Потом он взобрался на остов «Дюранды», одна часть которого, машина, должна была отделиться, а другая — кузов — остаться на своем месте.

Он отрезал четыре стропа, придерживавшие с двух сторон четыре цепи трубы. Стропы были веревочные и поддались ножу.

Четыре цепи повисли вдоль трубы.

Он перешел с остова на сооруженные им леса, постучал ногой в доски, осмотрел блоки, пощупал канаты, убедился, что все в порядке, спрыгнул с подмостков на палубу, стал у ворота в той части «Дюранды», которая должна была остаться в Дуврах. Это был его рабочий пост.

Серьезный, взволнованный ровно настолько, сколько было необходимо для успеха дела, он бросил последний взгляд на тали, потом схватил пилу и принялся пилить цепь, на которой все висело.